— Но, ваше величество, это равносильно тому, если бы вы сказали: «Finis Germaniae!»

— Разве Бавария и Пруссия перестали существовать? Разве я посягаю на престол вашего императора? Нет, я никогда не задавался мыслью производить перевороты в мире; мои войны должны служить только к обновлению устарелой Европы и распространению истинной свободы.

— Разве существует свобода без отечества, ваше величество!

— Забудьте на минуту, что вы немец, и посмотрите на вещи с общечеловеческой точки зрения, и тогда вы поймёте мои намерения. Вспомните старое изречение: французы — меч, немцы — книга мира! Говоря это, я, разумеется, не думаю выражать сомнения относительно храбрости вашего народа, так как я мог убедиться в ней во время последней войны. Я дал себе слово употребить все усилия, чтобы жить в дружбе с Австрией. Однако не смею дольше задерживать вас. Примите это на память о роковом часе, когда вы оказали мне действительную услугу.

Он взял со стола медальон, украшенный тёмными рубинами, и подал его Эгберту. Миниатюрный рисунок на эмали изображал берег Лобау напротив Кейзер-Эберсдорфа. На золотой пластинке Наполеон собственноручно вырезал своё имя.

Он отклонил благодарность Эгберта, поспешно кивнув ему с дружелюбной улыбкой, которая редко появлялась на его лице.

После ухода Эгберта он приказал всем удалиться из комнаты, кроме нескольких приближённых лиц.

— Ну, теперь займёмся вашим узником, Рапп, — сказал Наполеон суровым голосом. — Расскажите, как это случилось.

Генерал доложил, что во время парада один молодой человек так упорно протискивался вперёд, чтобы встать ближе к императору, что это обратило общее внимание. Видя, что никакие увещевания не действуют, он, Рапп, сам взял незнакомца за шиворот и приказал отвести на гауптвахту, несмотря на его сопротивление. Во время обыска у него найден кинжал, который и был представлен его величеству.

— Это, вероятно, какой-нибудь помешанный! Вы должны освидетельствовать его, Корвизар. Немцы также склонны к сумасшествию, как и англичане.

Корвизар был главным лейб-медиком Наполеона.

— Надеюсь, вы провели предварительный допрос? — спросил он, обращаясь опять к генералу Раппу. — Кто он такой?

— Его имя Фридрих Штапс. Он прибыл сюда из Эрфурта. Его отец приходский священник в Наумбурге.

— Какого вероисповедания?

— Протестантского.

— Сколько ему лет?

— Восемнадцать.

Наполеон замолчал. Скрестив руки на груди, он задумчиво стоял у окна, повернувшись спиной к присутствующим. Прошло несколько минут, прежде чем кто-нибудь шевельнулся в зале. Все как будто окаменели на своих местах. Но так же весело светило в окна осеннее солнце, отражаясь на стенах, картинах, шитых мундирах и на золотой короне с орлом над красным бархатным креслом...

— Как вы объясните это? — спросил Наполеон. — Слыханное ли дело, чтобы немец, протестант и вдобавок такой юноша, хладнокровно решился совершить убийство? Что это такое, Рапп? Можно ли было ожидать чего-нибудь подобного в Германии!

— Это все тайные общества, ваше величество... — возразил Рапп, повторяя слова, сказанные перед тем Наполеоном, чтобы дать какой-нибудь ответ, и заметно обрадовался, когда император избавил его от необходимости кончить начатую фразу.

Наполеон по своей привычке начал ходить взад и вперёд по комнате, больше разговаривая сам с собой, нежели с присутствующими.

— А кто образовал эти тайные общества? — продолжал он. — Идеологи и профессора! Немцы добрый и послушный народ, но его портят князья и дворянство, которые мстят мне за то, что я отнял у них права. Они всюду подняли восстание. Разве я Нерон или Калигула? Но они принуждают меня расстреливать ослеплённых юношей и бедных крестьян. Кто-нибудь должен властвовать над людьми. Я могущественнее всех, следовательно, сама судьба назначила меня для этого. Из скольких битв я вышел невредимым! Против меня бессильны и адские машины, и кинжалы убийц! Разве это бывает с обыкновенными людьми? Но мир необходим. Битва при Асперне воодушевила сонных немцев.

Они видели моё поражение и не могут простить мне, что я разбил их надежды при Ваграме. Мир будет дан им. Когда они успокоятся, то сами будут благословлять моё владычество. Я не могу дать австрийцам лучшего доказательства моего уважения, как женившись на одной из их принцесс. Эту жертву я должен принести — им и будущему. Династия Наполеона будет выше всех царских и королевских родов, когда-либо существовавших на земле, Вся Европа будет у её ног. Передайте князю Лихтенштейну, что я готов подписать мирный договор. Примите меры, чтобы эта несчастная история не получила огласки... Ружейный залп в сердце... Ветер рассеет дым, а с дымом исчезнет и память об этом безумце!..

В отсутствие Эгберта полковник Арман Луазель постучался в дверь его дома в Гицинге и приказал доложить о себе. Он радовался солнечному сиянию, так как при ярком освещении ещё красивее казался его богатый, шитый золотом мундир. Помня поговорку, что по платью встречают, он рассчитывал на лёгкую победу. При том радостном настроении духа, в котором он находился, ему и в голову не приходило, что так скоро разлетятся все его надежды.

Республиканские убеждения для легкомысленного и тщеславного Луазеля были не более как знамя, которого он придерживался, чтобы выдвинуться вперёд и добиться сопротивлением императору того почёта, которого он не мог достигнуть иным способом. Кроме того, в том полку, в котором он служил, было несколько офицеров, увлечённых идеями 1793 года и распространявших их между солдатами. Чтобы заслужить популярность, Луазель настроился на тот же тон и благодаря этому пользовался известным уважением у своих сослуживцев.

После изгнания Моро в войске не осталось ни одного республиканского генерала; но либеральное настроение поддерживалось полковниками и офицерами. Дероне подсмеивался над этим и говорил, что «республика стала не так разборчива, как прежде, и снизойдёт до унтер-офицеров». Луазель ничего не знал о заговоре в полку против Бонапарта, так как якобинцы боялись посвятить легкомысленного щёголя в свои смелые и преступные замыслы.

Госпожа Армгарт не могла отказать в приёме французскому полковнику, который явился к ним в дом под предлогом старого знакомства. Но бывший секретарь объявил, что не выйдет из кабинета, несмотря на просьбы жены и Магдалены.

Молодая девушка после блаженных минут, проведённых накануне с Эгбертом, была в самом весёлом и спокойном настроении духа. Она радовалась случаю выказать своё презрение назойливому человеку, который некогда так бесцеремонно преследовал её в надежде воспользоваться её неопытностью.

Храбрый полковник невольно смутился перед той спокойной уверенностью, с которой встретила его Магдалена. В своём легкомыслии он представлял себе её прежним робким и пугливым ребёнком и очень удивился, когда увидел перед собой взрослую девушку с приличными манерами, полными достоинства. Впечатление было настолько сильно, что он не решился пустить в ход комплименты, которые он обыкновенно расточал дамам, и почти молча сел на стул, указанный ему Магдаленой.

Появление госпожи Армгарт вывело его из затруднения, так как с нею легче было завязать разговор.

«Разумеется, эта женщина не может быть матерью Магдалены! — думал Луазель. — С первого взгляда видно, что гордая красавица — дочь графа! Она замечательно похожа на Дешан в молодости!»

Делая эти наблюдения, подсказанные его фантазией, Луазель болтал без умолку. Он рассказал, между прочим, что по прибытии в Вену тотчас же отправился отыскивать серый дом с фронтоном в надежде встретить своих дорогих и незабвенных друзей. Таким образом он узнал от старого Жозефа, что всё семейство живёт в Гицинге и что господин Эгберт Геймвальд отличился в битве при Асперне.

— Месье Геймвальд пользуется наилучшей репутацией среди приближённых императора, — добавил Луазель. — Все хвалят его. Если бы он хотел поступить во французскую армию, то ему заранее можно было бы предсказать блестящую будущность.