Иногда пробуждалось в ней честолюбие и желание нравиться всемогущему властелину. Разве римский цесарь не увлекался Клеопатрой! Разве втайне не рассказывались истории любви Наполеона к красивым женщинам, хотя никто не решался произнести их имена. В этом отношении император вёл себя вполне порядочно: у него никогда не вырывалось ни одно слово или жест, которые могли бы привести в смущение женщину или подать повод к злословию. Но тайна, которую он свято хранил, не была обязательна для других. Соблазнительные рассказы развращающим образом действовали на разгорячённое воображение молодой девушки; веяние страсти сносило мало-помалу цветочную пыль с её целомудренной души. Всё реже и реже являлось в ней сознание своего нравственного падения; и она с возрастающим нетерпением ожидала перемены в своей жизни, которая давала себя чувствовать как весенний поворот солнца.

Занятая собою и своими мыслями, она откладывала со дня на день переговоры, которые должна была вести с Беньямином Бурдоном относительно лотарингских поместий. Какое значение могло иметь для неё обладание замком в отдалённой провинции при том блестящем положении, которое ожидало её?

Она сильно смутилась, когда ей доложили о приходе Бурдона, и едва не отказалась принять его; но граф Мартиньи успел остановить её вовремя, говоря, что она не имеет никакого права бросать дело, которое ей поручили вести, тем более что от этого зависит благосостояние её родителей.

Вражда между Антуанетой и Беньямином началась ещё с детства. Избалованная девочка ненавидела неуклюжего кривобокого мальчика; он оскорблялся предпочтением, которое даже его отец оказывал красивой барышне, которая с детской жестокостью преследовала его. Это впечатление осталось неизгладимым, несмотря на годы и разницу общественного положения, разделявшую их. Теперь к этому присоединились ещё новые причины неприязни.

Бурдон винил в смерти отца Гондревиллей. Антуанета презирала его как якобинца и непочтительного сына и даже втайне обвиняла его в присвоении чужой собственности. Она не могла логически опровергнуть взгляд своего дяди, что Беньямин имеет полное право оставить за собой имения, полученные им по наследству от отца, но была нравственно убеждена, что он тем не менее обязан возвратить их её родителям и что в этом случае он только исполнил бы свой долг.

Вскоре по приезде в Париж Эгберт сообщил ей, что по завещанию Жана Бурдона, составленному в 1801 году, сын его назначен единственным наследником помимо других родственников. Адвокат графа Мартиньи, со своей стороны, подтвердил справедливость слов Эгберта, добавив, что считает невозможным оспаривать наследство. Да и как могли эмигранты, живущие за границей, начать заочно процесс о владениях, которые были признаны официально национальным имуществом? Если Бурдон не хотел признавать тайной сделки, заключённой между его отцом и Гондревиллями, то никто не имел права принудить его к этому.

При таком положении дел Антуанета не решилась коснуться щекотливого вопроса о наследстве во время первого визита, который ей нанёс Бурдон по настоянию Эгберта, так как это привело бы их к неприятным объяснениям. Теперь Бурдон явился вторично и по собственной инициативе; ничто не мешало ей узнать от него, как он намерен распорядиться лотарингскими поместьями.

Хотя Антуанета вообще мало обращала внимания на настроение людей, к которым она была равнодушна или чувствовала неприязнь, но тем не менее мрачное лицо Бурдона поразило её, когда он вошёл к ней в гостиную.

Это было пять дней спустя после несчастного случая с певицей. При полной бессодержательности газет, которым император запретил выражать какие бы то ни было политические убеждения и даже касаться фактов, почему-либо неприятных ему, «происшествие» в Пале-Рояле послужило удобным сюжетом для бесконечной газетной болтовни. Благодаря этому Антуанета могла начать разговор с Бурдоном вопросом о здоровье его больной.

Беньямин ответил на это в нескольких словах, выразил надежду на скорое выздоровление мадемуазель Дешан и хвалил Эгберта за то участие, которое он принял в незнакомой ему женщине.

— Я давно не видела моего милого соотечественника, — сказала Антуанета, — едва ли не с того воскресенья в Malmaison.

— Мне самому скоро придётся проститься с ним. На днях я уезжаю из Парижа, да и он, вероятно, недолго останется здесь.

— В первый раз слышу об этом, — сказала, краснея, Антуанета. — Разве господин Геймвальд говорил вам, что намерен вернуться в Вену?

— Нет, маркиза, но он должен будет уехать отсюда, когда Франция объявит войну его отечеству.

Антуанета отвернулась и стала разглядывать цветы, стоявшие на столе.

— Эти вещи не касаются женщин, — сказала она с принуждённой улыбкой. — Вы, должно быть, также едете на войну, месье Бурдон, и пришли со мной проститься?

— Да, почти так. Бонапарт по своему капризу может послать каждого из нас в изгнание и на смерть. Мы должны скорее устраивать свои дела, пока ещё можем располагать собой. Меня сильно беспокоит одно дело. Могу ли я рассчитывать на вашу помощь?

— Как должна я понимать ваши слова, месье Бурдон? Разве вам грозит опасность...

Бурдон презрительно приподнял своё уродливое плечо.

«Кажется, эта тщеславная аристократка воображает, что я пришёл просить её милости», — подумал он с досадой и добавил вслух:

— Я не думал занимать вас своей особой, маркиза! Вам, вероятно, известно, о чём совещался ваш дядя с моим отцом в октябре прошлого года.

Она изменилась в лице. Заговор против Наполеона казался ей теперь вопиющим преступлением, достойным небесной кары.

— Вы молчите. Разумеется, вы не знаете и не можете звать этого! — заметил насмешливо Бурдон. — Ведь эти вещи касаются только мужчин! Во всяком случае, кто-нибудь должен передать графу Вольфсеггу, что все нити известного дела в одних руках. Если начнётся война с Австрией и Наполеон опять займёт Вену, графу несдобровать. Лучше умереть на поле битвы, чем сделаться пленником при этих условиях.

— Вы пугаете меня своими предостережениями. Отчего вы не сообщите ваших опасений господину Геймвальду, хотя я уверена, что они преувеличены.

— Вы хотите пожертвовать невинным человеком, как это сделали ваши родные с моим отцом. Не лучше ли вам самой написать в Вену? Ваши письма никто не вскроет и на ваши слова больше обратят внимания, чем на чьи-либо другие. Обещайте исполнить мою просьбу. Вы видите, дело идёт не о моих интересах.

— Я даю вам слово предупредить графа Вольфсегга, хотя всё, что вы мне сказали, кажется каким-то сном.

— С моей стороны приняты все предосторожности. У меня ничего не найдут, кроме пепла...

— Значит, и вы заговорщик!.. — воскликнула она испуганным голосом, отодвинувшись от него.

— Да, я такой же заговорщик, как ваш отец и граф Вольфсегг...

Антуанета охотно прервала бы разговор, который становился для неё всё неприятнее, но она настолько же боялась, насколько ненавидела Бурдона. В его взгляде и тоне было что-то вызывающее, она ежеминутно ожидала, что он скажет ей: «Изменница! Раба Наполеона!»

Но её опасение не оправдалось. Он продолжал:

— У меня ещё другая просьба к вам, маркиза. Передайте это письмо Геймвальду. Не беспокойтесь, в нём нет ничего политического. Я слишком дорожу свободой и жизнью этого человека, чтобы вовлечь его в опасное дело. К несчастью, он больше замешан, нежели подозревает.

— Слушая вас, месье Бурдон, можно подумать, что мы живём во времена Тиверия или Калигулы, — сказала с горячностью Антуанета. — Вы разве не слышали, как милостив был Наполеон к Геймвальду?

— Всё это может быть. Но вы забываете, маркиза, что благодаря вашему семейству мы оба с Эгбертом, помимо нашей воли, попали в сети, из которых нам вряд ли удастся выпутаться. Положим, Наполеон не римский тиран. Он слишком холоден и хладнокровен для этого. Тем не менее избави вас Бог доверять вашу судьбу сердцу этого человека.

— Я лучшего мнения о нём, так как имела случай убедиться в его великодушии. Вы не можете быть беспристрастным, потому что вы ненавидите его.