Но очевидно, что Барк здесь был ни при чем и упирался изо всех сил, стараясь угодить своим британским кураторам: просто посол многого не знал. Реальные причины были более прозаичны: в стране стремительно развивался паралич системы управления. Поручения министров если и исполнялись, то с большими задержками. На железных дорогах образовались огромные заторы.
Еще большую тревогу в Банке Англии вызвала телеграмма нью-йоркского банка «Дж. П. Морган & Co.», который потребовал новых поставок, ибо все полученные ранее из России золотые запасы истощались[763].
Все эти события настолько озадачили Канлиффа, что он обратился к японской стороне с просьбой временно приостановить подготовку нового конвоя для перевозки золота из России, поскольку у него не было уверенности в сроках прибытия его во Владивосток, да и вообще в готовности Петрограда продолжать опустошать свои и без того заметно сократившиеся резервы.
Но ситуация изменилась в один момент. Возбужденный Ермолаев 26 января 1917 г. буквально влетел в кабинет Нэйрна. С видом триумфатора он положил перед ним на стол телеграмму № 2004: «Принято решение об отправке новой партии золота на двадцать миллионов фунтов стерлингов по требованию правительства Великобритании. Все указания по скорейшей отгрузке желтого металла в порт Владивосток даны. Замен»[764]. Да, тот самый, хорошо нам знакомый Замен, вернувшийся к обязанностям директора Особенной канцелярии по кредитной части.
Таков ответ Петрограда на требование Бальфура[765] о вывозе новой партии золота, дабы «остающиеся 20 миллионов фунтов стерлингов были бы безотлагательно отосланы в Соединенные Штаты Америки»[766].
Правда, проверка в Банке Англии и Казначействе установила, что никакого, даже формального права у Великобритании на это нет, ибо выяснилось, что «на 25 число текущего месяца [январь 1917 г.] резервы в золоте составляют 56 623 040 фунтов стерлингов, что в сумме с остатками по резервам по банкнотам равняется 85 123 040, т. е. превышает указанный в соглашении показатель (85 млн)». Но решено действовать, «чтобы не упустить вопрос о русском золоте». Проблема заключалась только в одном — «как лучше преподнести эту информацию господину Ермолаеву»[767]. Вот, оказывается, в чем загвоздка: «как преподнести»!
А в России бешеным темпом раскручивалась спираль инфляции: количество бумажных денег (кредитных билетов) в обращении выросло с 1 665 млн руб. в канун войны до 9 103 млн руб. к началу 1917 г., т. е. в 5,6 раза по сравнению с довоенным объемом[768]. А где обесценение денег, там и рост цен.
Письмо С. П. Ермолаева в Банк Англии о сроках прибытия золота во Владивосток. 2 февраля 1917. [Bank of England Archive. Russian Gold to Ottawa via Vladivostok]
На этот тревожный фон меняющихся настроений в Петрограде наложилась еще одна неприятная для британских финансистов новость. 25 января 1917 г. переоборудованный из пассажирского лайнера британский вспомогательный крейсер «Лаурентик» (Laurentic), перевозивший из Ливерпуля в Галифакс (Канада) 3211 французских золотых слитков весом 1 285 226 унций (брутто 43 т) на сумму около 5 млн ф. ст. (по данным других источников, стоимостью 6,5 млн ф. ст.), подорвался на мине, поставленной немецким подводным минным заградителем, либо был торпедирован и затонул на глубине 20 морских сажен (1 сажень = 6 футов) около 40 м мористее залива Лох-Сулли (Северная Ирландия). Из 745 членов экипажа погибли 354 чел. Уже в 1917 г. удалось поднять 492 слитка стоимостью 836 358.8.10 ф. ст. Все это золото направили в специальный секретный фонд тайных операций, отнесенный на счет Казначейства[769].
«Идзумо», «Ивате» и «Ниссин» еще шли где-то в океане с русским золотом на борту к берегам Канады, а в Лондоне уже всерьез задумались, как заставить Россию продолжать войну, если царю все же удастся удержаться на троне. В том, что власть в империи с каждым днем с ужасающей скоростью уходит из рук Николая II, там уже не сомневались.
Этому разговору с Ллойд-Джорджем (16 января 1917 г.) глава Форин-офиса Артур Бальфур придавал особое значение: на кону стоял вопрос жизни и смерти — останется ли Россия верна союзным договоренностям или выйдет из войны сепаратно?
— Говорить с царем должен кто-то очень авторитетный, значимый для него. Человек, которого Николай II давно и хорошо знает и которому он может доверять, — с порога заявил министр. — Лучше бы кто-то членов королевской семьи. Полагаю, только тогда император будет более склонен говорить откровенно. Если же это будет представитель иного происхождения…
Бальфур не стал продолжать, взглянул на собеседника, и в этот момент оба улыбнулись и поняли, что такой человек во всей империи один. И одновременно, как бы в раздумье, произнесли: «Луис Маунтбеттен!» Да, только он мог справиться с этой ролью и обладал требуемыми качествами. И здесь Бальфур понял, что попал в точку. «Он человек значительных способностей, свояк царя, достаточно компетентный, чтобы понять позицию Великобритании и донести ее до своего родственника»[770], — немного торопливо, словно боясь, что Ллойд-Джордж передумает, продолжил министр.
Но выбор кандидата вопросов не вызывал. Да, это был отец того самого молодого офицера с крейсера «Нью Зиланд», принца Джорджа Баттенберга, которого царь с дочерьми лично встречали на пирсе.
Луис Баттенберг с женой, принцессой Викторией Гессенской (старшая сестра императрицы Александры Федоровны). [Из открытых источников]
Луису (Людвигу) Маунтбеттену, тогда еще носившему фамилию Баттенберг, уже приходилось выполнять специальные поручения британской короны по налаживанию отношений с Николаем II. Еще в 1896 г., направляясь на церемонию коронации императора в Москву, он, тогда капитан британского флота, получил задание неформально обговорить с царем важные для обеих империй вопросы (в то время отношения между Россией и Англией обострились до предела). И Баттенберг сумел его выполнить. Беседы Луиса и Никки на политические темы протекали в столь дружеской атмосфере, что определенно вывели бы из себя «свирепого», по убеждению британцев, отца царя — Александра III (для русских же он был царем-миротворцем). Но тень родителя не тяготела над Никки. Все свободное время они проводили вместе: катались на лодках, рыбачили, купались, расслаблялись и танцевали вечерами[771].
Более того, Луису после отъезда из расслабляющей атмосферы Ильинского и Усова[772] удалось встретиться в Санкт-Петербурге с министром иностранных дел князем А. Б. Лобановым-Ростовским[773] и обсудить с ним ключевые вопросы, в первую очередь опасения России по поводу возможного закрытия для прохода ее кораблей Суэцкого канала. Разговор вышел очень обстоятельным и долгим. Но его результаты превзошли все ожидания и оказались настолько положительными для обеих сторон, что премьер-министр лорд Солсбери[774] пришел в восторг от доклада молодого офицера. И это стало началом их многолетней дружбы. А королева Виктория даже пригласила Луиса на ужин вдвоем, где он проинформировал ее в деталях о переговорах с царем и Лобановым-Ростовским. И вот теперь А. Бальфур, возможно, ориентируясь на высокое мнение о дипломатических способностях лорда Маунтбеттена, сложившееся у лорда Солсбери, который к тому же приходился ему дядей, жаждал повторить этот успех в критический для обеих стран момент войны. Не будем также забывать, что Бальфур в качестве первого лорда Адмиралтейства прекрасно знал адмирала и по его профессиональным качествам.
