Начало мировой войны не только не подорвало, а, наоборот, укрепило материальное благополучие Красина. Деньги, на сей раз вполне законные, буквально потекли к нему рекой. Складывается впечатление, будто начиная с 1916 г. денег у Красина становится столько, что он просто не знает, что с ними делать. У него буквально развивается зуд приобретательства: он все время одержим идеей, что бы еще такое прикупить в личную собственность. И не последнюю роль в этом играет наличие канала поставки дефицитных товаров из Швеции, где по его протекции обеспечивает плодотворное взаимодействие к взаимной выгоде Воровский.
Похоже, когда дела на фронте для русской армии пошли не лучшим образом, то поначалу Леонид Борисович не видел большой угрозы стабильности существующего в стране режима. Так, пользуясь моментом, он прикупил дом с садом в Царском Селе. Но после свержения монархии настроение Красина резко поменялось.
И все же он не терял надежды, что ситуация в стране нормализуется. Имея крепкую деловую хватку, он понимал, что обесценивающийся рубль («курс, несмотря на победоносное наступление, все падает!») необходимо вкладывать в более стабильные активы. В июне 1917 г. Красин, несмотря на нестабильность в стране, занят приобретением участка дровяного леса в районе Луги, который «можно будет, кажется, продать на корню», и подготовкой к разработке залежей сланцев в Изенгофе, купленных годом ранее. Однако «финансирование этого дела продвигается медленно… и вообще деловая публика настроена выжидательно»[1858]. Но и в этой ситуации неутомимого энтузиаста энергетики не покидали надежды на постройку недалеко от перспективного предприятия, в процветании которого Леонид Борисович не сомневался, собственного имения, где нашлось бы место для особняков не только для него лично, но и всех членов семьи и даже близких и особо надежных друзей[1859]. Вероятно, эти мечты не покидали Красина до конца жизни, ибо документы на земли в Изенгофе со сланцевыми залежами нашли у него в «секретном сейфе», который Леонид Борисович предусмотрительно завел в Стокгольме[1860].
Любовь Васильевна с дочерьми тем временем выехала в Швецию, а затем в Норвегию, где снимала виллу недалеко от Осло. 11 июля 1917 г. Красин писал жене: «Я, как и раньше, главную беду и опасность вижу в расстройстве транспорта, продовольственных затруднениях и в ужасающем падении производительности всякого почти труда. Всякий, не исключая интеллигентов, инженеров и пр. до министров включительно, делает 1/2, если не 1/3 против того, что он мог бы делать, не из-за лени, а из-за неорганизованности, неумения приспособиться к новым обстоятельствам, из-за этой атмосферы неуверенности, испуга, возбуждения, всеобщей сумятицы!»[1861] В конечном итоге выбор супруги остановился на Швеции, где Красин, как мы помним, установил широкие связи среди местных социал-демократов еще со времен подготовки работы IV съезда РСДРП[1862]. И с августа 1917 г. Любовь Васильевна основательно обустроилась в Стокгольме, куда ее из Осло перевез Красин. Что ж, это же не в ссылку в российскую провинциальную глушь ехать, куда она еще курсисткой практично не пожелала последовать за возлюбленным Ленечкой из столицы: зачем ей гонимый неудачник без гроша за душой. Своих мотивов она, впрочем, и тогда не скрывала, хотя и поясняла отказ необходимостью закончить собственное образование.
Любочка упорхнула в Лозаннский университет учиться медицине, поскольку в России это было для женщины сложнее. В конце декабря того памятного 1895 г., когда Красину по желанию полиции после трехмесячной отсидки пришлось сменить камеру воронежской тюрьмы на пасторали вологодской деревеньки, как ему объявили, годика этак на три, она написала гонимому царизмом Ленечке полное нежностей письмо с весьма интересной фразой в конце: «Захлебываюсь от жажды знаний и занятий». Но, похоже, Любочка захлебывалась совсем от другого: новой любви. Еще в Петербурге в ее жизни появился молодой языковед-индолог Дмитрий Кудрявский. И он так ярко и красочно рассказывал о таинственном Востоке, что она по уши в него влюбилась. А вскоре они и поженились. На следующий год в семье появился сын Володя[1863].
Следует признать, что Леонид Борисович стойко перенес и этот удар судьбы. Молодость оставалась при нем, а женским вниманием он, как мы знаем, никогда обделен не был. Да и Любочка не сплоховала. Ее супруг, ранее как-то равнодушный к политике, перековался и стал убежденным марксистом. Правда, ненадолго: его вера в идеи Маркса — Энгельса продлилась ровно столько, сколько существовал их брак. После расставания с Любой Дмитрий очень быстро охладел не только к бывшей жене, но и к марксизму. Такова проза жизни.
И вот наконец-то свершилось: власть у большевиков. Красину бы праздновать столь выстраданную им победу, ликовать. Однако настроение у Леонида Борисовича отнюдь не триумфаторское: с крушением старого режима ситуация в его материальном положении резко изменилась — прежние источники щедрого поступления средств внезапно иссякли.
Красин постоянно занят поиском денег для содержания семьи в Швеции. Его ум неустанно работает, анализируя происходящие изменения на предмет возможности извлечь выгоду из любого представившегося шанса. И неважно, что за окном 1917 г. и только что свершилась революция, о которой он так долго мечтал вместе с другими соратниками по партии. Насущный хлеб важнее.
А больше всего Леонида Борисовича в дни вооруженной борьбы большевиков с последними защитниками Временного правительства волнует… вино. Нет, не для того, чтобы скрасить свой быт и с удовольствием выпить за ужином. Его волнует, как вывезти вино из России на Запад, в Швецию, чтобы получить вожделенную иностранную валюту. В распоряжении Леонида Борисовича 60 тыс. литров вина: товара, надо отметить, тогда дефицитного. Но в условиях военного положения на его вывоз требуется специальный документ. Однако Красин находит выход: необходимость выполнения оборонного заказа. И кто посмеет отказать, когда на дворе война? «…Получить разрешение на вывоз было тоже нелегко, — пишет он 14 ноября 1917 г. жене, — и если я и добьюсь толку, то лишь через Сименса, под предлогом, что С[именсу] нужна валюта для расчета по военным заказам, а иначе как продажей вина валюты достать нельзя. Вин крепче 15 градусов к вывозу не разрешают, и, след[овательно], не удастся вывезти ни мадеры, ни портвейна, а лишь красн[ое] и бел[ое вино]»[1864]. В этом весь Красин — всегда найдет выход, особенно если на кону стоит личная выгода. Он и в дальнейшем не отказывается от мечты о распродаже содержимого царских винных подвалов, стремясь привлечь к ней своего доверенного Соломона.
Не остается в стороне от этих деловых инициатив и супруга. Так, жена подбрасывает идеи из Швеции, например, о закупке «цепей автомобильных». Заметьте, не «автомобильных цепей», как мы бы сказали в большинстве своем, а именно как в прейскуранте — «цепей автомобильных». Красин собирался предложить их военному ведомству. Но цена в 34 шведских кроны за изделие показалась дороговатой[1865]. Я не знаю, состоялась ли эта сделка. Возможно, и удалось ее реализовать. Замечу только, что на дворе ноябрь 1917 г. Все поют о разорванных цепях рабства и свободе, а Красин думает, кому бы эти цепи подороже продать!
Красин, еще не отучившийся мыслить категориями подлинного бизнесмена, обращает свой взор в ту сферу, которая представляется ему в этот момент наиболее перспективной, — банковское дело, ибо, по его глубокому убеждению, без денег не может существовать ни один режим. И здесь он видит выход в привлечении иностранного капитала, предпочитая действовать через понятных и близких ему по менталитету людей — иностранцев. Его захватывает проект создания банка, с которым носился тогда Ашберг. Он настолько доверял Ашбергу, что подумывал, как бы устроить к нему в банк сына от первого брака своей жены, Владимира. 1 декабря 1917 г. он пишет супруге: «Вот если будем открывать тут банк, тогда можно будет дать и ему какую-нибудь должность. Есть такой проект учреждения здесь „демократического банка“ для финансирования всяких муниципальных, кооперативных и прочих начинаний»[1866]. Обратите внимание на «будем», что, естественно, подразумевает — «мы будем», т. е. Красин и Ашберг. Но Ленин забодал этот проект.
