Итак, 28 октября 1920 г. увидело свет постановление СНК о массовой закупке паровозов в Швеции. Более того, СНК утверждает не только договор с заводом «Нюдквист и Хольм» («Нидквист и Гольм»), но и соглашение, заключенное 21 октября 1920 г. Ломоносовым от имени Центросоюза с Северным торговым банком (Nordiska Handelsbanken)[1436] о «выдаче названным банком полной гарантии платежей по заказу 100 паровозов в Германии». Причем никого не останавливает от поднятия руки при голосовании тот факт, что договор не предусматривает для Москвы права его расторжения в одностороннем порядке, тогда как шведы заложили для себя возможность получения неустойки, чем, впрочем, в будущем не преминут воспользоваться.
Этим же документом СНК подтверждает соглашение «относительно перевозки, страховки, хранения и продажи шестидесяти тысяч (60 000) килограмм русского золота»[1437]. И, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, большевики так прямо и заявляют: «русского золота». Что это — цинизм или скудоумие? — понять трудно. Вроде бы и так должно быть ясно, какое это золото. Но вот что есть, то есть.
И тем более никого из членов СНК — этого уважаемого органа — не насторожил тот факт, что в Швеции никогда не производилось более 40 паровозов в год, в то время как один только Путиловский завод имел мощности по ежегодному изготовлению 225 локомотивов. И если обратить эти тонны золота в интересах собственной промышленности и, естественно, рабочих, во благо которых якобы и делалась вся эта революция, то можно было в итоге получить не только возрожденные заводы, но и 1700 паровозов в те же сроки вместо, напомню, 1000![1438] Тем более что выпускать за границей предполагалось привычные для наших машинистов русские локомотивы, как наиболее хорошо зарекомендовавшие себя в эксплуатации на отечественных дорогах, по чертежам… Луганского паровозостроительного завода.
Необходимо все же отметить, что против указанного договора резко выступил НКИД, потребовав его разорвать из-за явно дискриминационного характера в отношении России. Но здесь вмешалась та инстанция, спорить с которой вряд ли кто-то решился бы, — Политбюро. 15 ноября 1920 г. принимается решение «поставить на вид Наркоминделу», что не следует лезть не в свое дело, а главное — «договор не расторгать, а золото отправить»[1439].
Пока мнение дипломатического ведомства решился поддержать только Красин, да и то, скорее, по личным мотивам, чем в попытке защитить государственные интересы. Соглашение с Северным торговым банком фактически предоставляло тому право самостоятельно продать любой объем из депонированного в нем, «на условиях, — по выражению Красина, — более чем неопределенных»[1440], русского золота, если для оплаты счетов за поставку паровозов «Нюдквист и Хольм», выставленных РЖМ, на тот момент не будет хватать средств, имеющихся на счете миссии за ранее проданный драгоценный металл. И, надо сказать, шведы этим обстоятельством умело пользовались. Притом не имело значения: шли поставки из Швеции или Германии, ведь все равно все деньги направлялись на счет «Нюдквист и Хольм». Итак, искусственно создавалась ситуация, когда вина за задержки в реализации золота на условиях РЖМ возлагалась на советскую миссию. Здесь ко времени удачно появлялся счет за паровозы, а Северный торговый банк, проливая крокодиловы слезы, был «вынужден/принужден» продать на следующий день партию золота на соответствующую сумму, чтобы осуществить оплату. И тут уже сам банк решал: какая цена, на его взгляд, «наилучшая». Понятно, что РЖМ оставалась в стороне от сделки, а шведы, якобы действуя строго в соответствии с имеющимся договором, хорошо на этом наваривали. Более того, они имели право передать депонированное золото в залог другому банку, даже не испрашивая на то согласия российской стороны. И все опять-таки на вполне легальных основаниях.
Совершенно очевидно, что указанное соглашение с Северным торговым банком было одобрено в Швеции на самом высоком уровне. В пользу этого свидетельствует хотя бы тот факт, что 16 октября 1920 г. Ломоносова лично принял премьер-министр Швеции Брантинг[1441]. Вел себя корректно, но холодно. Ломоносова больше всего взбесило, что его заставили долго ждать в приемной, явно намекая, будто делают ему приемом большое одолжение. Ломоносов, вне себя от ярости, разразился проклятиями в адрес шведов, которые в царские времена якобы держались тише воды, ниже травы. «Теперь мы и в Швеции нуль и ничто, — в исступлении кричал он. — Теперь мы должны сидеть смирно на стульчиках и ждать, пока господину министру-президенту благоугодно будет нас принять»[1442]. Трудно пояснить столь пренебрежительное поведение премьера по отношению к представителю страны, в сотрудничестве с которой так нуждалась Швеция, переживавшая далеко не лучшие времена. Скорее всего, Брантинг рассматривал Ломоносова как прямого эмиссара Ленина, к которому он лично испытывал отнюдь не самые хорошие чувства.
Заключение договора вызвало у Красина бурю эмоций. Указав на массу его невыгодных для России положений, Леонид Борисович, не скрывая обиды, пишет в пространной записке Ломоносову по этому поводу: «…Я прежде всего должен заметить, что когда меня не держат в курсе всех трудных и сложных переговоров и, подписывая договор, ставят меня перед совершившимся фактом, то, конечно, хронологически мои возражения всегда будут оказываться несвоевременными. К сожалению, это уже не первый случай, что я о переговорах, ведомых Вами, получаю извещение постфактум, будучи лишен возможности, с своей стороны, что-либо сделать»[1443].
Далее события развивались с головокружительной быстротой. Уже 20 ноября 1920 г. Ломоносов прибыл из Ревеля[1444] в Стокгольм с полным транспортом золота[1445]. На борту находились 432 ящика российской золотой монеты почти на 26 млн рублей. А 23 ноября в местной коммунистической газете «Фолькетс дагблад политикен»[1446] появляется интервью Ломоносова, в котором он прямо заявляет: мол, «привез с собой из Ревеля на двух специальных пароходах 20 тонн чистого золота, что составляет на шведские деньги 60 000 000 крон». Однако, по мнению редакции, куда важнее, что Россия готова оплачивать поставки товаров из Швеции лесом и нефтью[1447]. Как видим, говорить о каком-либо секретном характере операций не приходится. Ломоносов с самого начала позиционирует себя как человека, который наделен правом распоряжаться огромными суммами, попросту поражающими воображение местного обывателя. Он откровенно купается в лучах славы, занимаясь неприкрытой саморекламой. Мне трудно судить, насколько было обоснованным давать в такое время это интервью. Но Ломоносов рискует и идет на столь неординарный шаг. Прекрасно знакомый с американской системой ведения бизнеса, он таким образом сразу поднимает свой авторитет в местных, да и не только, деловых кругах, что позволяет ему требовать к себе особого внимания, ибо именно от него во многом будет зависеть, в чьих карманах в конечном итоге осядут эти средства. А значит, с ним нужно договариваться исключительно на его условиях.
Но здесь в дело вмешался представитель НКВТ в Ревеле Г. Соломон[1448]. По его инициативе, которую он настойчиво продвигал, следующая партия должна была транспортироваться исключительно под эгидой НКВТ. Такой поворот очень не понравился «Нюдквист и Хольм». Шведы, высказав свою озабоченность грядущими изменениями, официально известили советского представителя, что «их ответственность за золото наступает, естественно, только с момента принятия груза по прибытии парохода в Стокгольм»[1449]. И все же, как результат, к концу декабря 1920 г. в шведском Северном торговом банке находилось свыше 20 т советского золота, и ожидалось прибытие еще одной партии в 10 т[1450]. Вот по поводу ее отправки и возникли разногласия[1451].
