— Машина? — близоруко сощурился он. — Я думал, у тебя... А что?
Тата не ответила и прикрыла дверь.
«Значит, Женька! Все ведь приставал: «Татка, дай ключ, ночью меньше орудовцев». Ах, идиот!..»
Она встряхнула свои брюки, пошарила по карманам — ключа не было. Надо же, вздумала переодеваться в платье, чтобы не шокировать старика Кейзера!..
Женька так и не вернулся в ту ночь.
А утром приехал на мотоцикле милиционер. Повез в коляске Тату для опознания машины: «автомобиля», — как он выражался.
Длинный двор ОРУДа. Изувеченные машины. Среди них — знакомая и все-таки какая-то уже чужая — серая «Победа». Стоит у стены — поникшая, с оторванным крылом, с помятыми бамперами.
Потом — кабинет следователя. Дознание... «Вы не беспокойтесь. Вам ничего не угрожает. Просто нужно замотивировать дело».
Дали свидание с Женькой — обросшим, посеревшим, пришибленным. Некрасиво кривя стертые вялые губы, он едва сдерживался, чтобы не разреветься. И жалко, и противно было смотреть на него.
Постепенно выяснились обстоятельства происшествия.
Соседи уже докладывали: была шумная оргия.
Теперь Женька рассказал остальное.
Да, шумели. Но никакой оргии не было. Просто танцевали с девчонками. Потом стали гоняться друг за другом, разбежались по дому. Кто-то в кого-то кинул брюки Таты. Выпал ключ от машины... С того и началось...
Водительских прав Женька не имел, но править машиной учился. Еще у того шофера, которого нанимали на время отпуска Таты. А теперь ключ, который Тата никогда ему не доверяла, — гладкий, теплый, с тяжелой цепочкой — маслянисто посверкивал на ладони. И он вызвался развезти друзей по домам.
С хохотом выбежали во двор. «Тогда, наверное, и засекли соседи».
Рядом с ним поместилась Стелла, а Вадька с другой девчонкой уселся сзади. Поехали... Опять «ржали, как сумасшедшие», отвлекали Женьку.
На пересечении улиц Пушкинской и Хорезмской, заговорившись, он проехал на красный свет. Раздался длинный свисток регулировщика. Женька почувствовал, как холодеет в животе от страха, тормознул и тут же вновь нажал на акселератор: решил удрать. «Документов же нет. И запах... А так — ну, записал бы номер... ну, лишили бы тебя прав на шесть месяцев... Подумаешь!..»
Женька оглянулся, увидел, что регулировщик остановил попутную машину, садится в нее. Погоня! Не сбавляя скорости, он резко свернул на Гоголевскую. «Знаешь, там — через трамвайные линии». Дальше все произошло мгновенно: машину занесло, и она столкнулась с встречным мотоциклом.
Удар. Визг девчонок. Сбегающиеся люди. И крутящееся, ширкающее по асфальту колесо мотоцикла — мотор его не заглох, продолжал тарахтеть. Кажется, именно эта деталь и поразила Женьку более всего, запала в память. Он все возвращался к тому же: «Колесо крутится... будто живое... А он — лежит... как вещь...»
Девушка, ехавшая в коляске мотоцикла, отделалась вывихом ключицы. А парень лежал с переломом ног и сотрясением мозга, два дня не приходил в себя. Если бы он умер, плохи были бы Женькины дела. Но парень выкарабкался, ожил.
«А Вадька с девчонками удрал под шумок...» — говорил Женька с обидчивой завистью. Но выдавать их почему-то не хотел.
Следствие тянулось недолго. «Дело простое и ясное...» — как заключил следователь. Вина Евгения доказана, он совершеннолетний, о чем же еще говорить?
Отец за эти дни как-то неопрятно постарел, перестал бриться, обрюзг. Вздыхал: «Ах, подвел, стервец... Опозорил...» Жалости к нему Тата не испытывала. Надоело все смертельно, хотелось крикнуть: «А с кого Женька брал пример?!»
— Завтра суд... — устало поднялась с места Тата. — Мне говорили соседи, что ты приходил. Потому и забежала.
Встал и Никритин, взялся за мокрый плащ.
— Я пойду с тобой, — сказал он.
— Нет, нет! — даже слегка отстранилась Тата. — Мне надо побыть одной. Понимаешь? Утешений мне ведь не нужно...
Не улыбка — какая-то гримаса боли свела ее лицо.
У дверей она оглянулась:
— Я сама приду. Потом.
...Никритин постоял и бросил плащ на место. Подошел к окну.
Темное дымчато-обвисшее небо высвечивали вдалеке лиловые шары — трепещущие, бесшумные. Тревожная, как ожидание, наплывала гроза. Ветер временами пригибал струи дождя к стеклам, и тогда все снаружи зыбилось, смазывалось.
Никритин не слышал, как вошла Дарья Игнатьевна.
— Думала, следом побег... — громко, развязным баском произнесла она. — Дожили! Что, шуринок-то в тюрьму сел? Или еще не успели расписаться?
Настороженное сердце споткнулось, поплыло в сторону. Никритин резко обернулся, с ненавистью глянул на тетку. «Подслушивала, подлая!»
— Вам-то откуда известно? — пригнулся он, всматривался в ее сытое, ханжеское лицо.
— Будет тебе! — пренебрежительно махнула она рукой. — У дурной славы — длинные ноги, куда хочешь дойдет. Во дворе-то люди живут или кто? Родня у них есть? Донесли уж оттуда, с их улицы-то, не расплескали...
Уж этот двор, этот клоповник! Вечный стоглазый соглядатай и сплетник! Верно предлагал Афзал: снести подобные дворы.
Никритин с хрустом сжал кулаки:
— Я бы с этим двором...
— Ну, людям рта не зашьешь, — покивала Дарья Игнатьевна. — Да и срамотища-то! Профессора!.. Не тот срам, что ладошкой прикроешь... Ты слушай, я к тебе вот чего пришла... брось-ка ты ее! Тетка я тебе или кто? Болею за тебя... Разве она пара тебе, разве она дом поведет?
— Знаете что, тетушка?.. — все еще сжимая кулаки, Никритин двинулся на нее. — Знаете... не суйтесь вы, куда не просят!
— Да ты что, охламон! Взбесился?! — испуганно попятилась она к двери. — Гляди, опомнишься еще...
Никритин вытеснил ее из комнаты и, захлопнув дверь, дважды повернул ключ. В горле пересохло. Горели уши. Было нестерпимо стыдно и мерзко, словно их с Татой выставили голыми на этом самом дворе.
Хватит! Все! Надо повидать Афзала и съезжать!..
В мастерской наступило затишье. Заказов мало, работы — чуть. Никритин сдал последний портрет и, обтерев руки наскипидаренной тряпкой, вздернул рукав, взглянул на часы. Было около пяти, а уже надвигались пасмурные сумерки — свинцовые, промозгло-тяжелые. Никритин натянул на голову непросохший берет и, прихватив плащ, пошел в бухгалтерию.
Кассира не было, и ведомость подал сам главбух — Карагезов. Его флегматичная физиономия с индюшачьим носом казалась еще более унылой, чем обычно.
Никритин расписался в ведомости и ждал, пока бух пересчитает кредитки, смотрел в окно.
Тучи разошлись. Над крышами повис бессильный разбавленный закат. Небо серое, сиротского цвета...
— Поганый день, а? — сказал Карагезов, подавая деньги.
— В такие дни чувствуешь себя заплесневелым, — согласился Никритин.
— Выпей водки, просушит, — бесцветно улыбнулся бух.
— С души воротит от ее запаха, — усмехнулся и Никритин, сунув деньги в карман и влезая в плащ.
— Деньги есть — выпей коньяк...
— Ладно, посмотрим. Спасибо...
Никритин шутливо козырнул и вышел на улицу, вдохнул влажный воздух. Закурил, прикрывшись руками.
Еще издали он заметил фигуру Афзала и поспешил навстречу.
— Ко мне шагаешь? А я собирался к тебе...
— Идем...
Афзал повернулся и молча пошел рядом.
— Ты что невеселый? — покосился на него Никритин. — Как твоя картина?
— Горе у нас... — отвернувшись, сказал Афзал. — Пришло извещение — Джура ранен...
— Джура? — Никритин остановился. Джура был средним из трех братьев. — Как? Где?
— Он же был в Венгрии... — Афзал обернулся, губы его дрожали. — Не хотел к тебе идти домой: вдруг Герку встречу. Наверно, и там... такие же...
«Ну, это уж во гневе... — подумал Никритин. — Даже Женька — вряд ли...» .
Женька! Странное совпадение... Еще у одного — брат... Почти ровесники.
Никритин украдкой взглянул на Афзала и устыдился. Нашел, что сопоставлять! Там — бой, а здесь Женькино паскудство... Гниль, труха! И все же во всем этом есть какая-то логика жизни.
