Там кто-то незнакомый суматошливо жаловался, что «не может расти», поскольку старики ему не помогают, и называл известные имена, едва не срываясь на ругательства.

Зал шумел. Слышались возмущенные реплики, смешки.

— Обрадовался! — кипятился Афзал. — Поскандалить можно...

— А кто это? — безразлично спросил Никритин.

— А! Бестолочь! — покосоротился Афзал. — Сам ничего не может... Кто ему слово дал?

К трибуне вышел Барсов-младший, сын «старого Барса», только что вернувшийся с ленинградской дискуссии о состоянии современного изобразительного искусства. Говорил он, как всегда, горячо, темпераментно, наэлектризованный атмосферой больших споров. И его слушали: интересно!

Вначале он обрушился на докладчика. «После XX съезда мы не имеем права мямлить!» Далее рассказал о художниках, получивших наконец заслуженное признание, — о Чуйкове, Пластове, Сарьяне.

— Отмечалось, что эти художники не могут писать того, что не идейно... Они мыслят художественными образами, эти образы, собственно, и создают содержание, создают идею... Они пишут то, чего не могут не писать, а не то, что ходовое, выигрышное по теме.

Много и как-то влюбленно он цитировал известного режиссера и художника Акимова, также принимавшего участие в дискуссии. Привел его слова:

«... есть люди, которые думают, что пакости надо делать громко, а исправлять их тихо...»

Это Никритин записал в свой блокнот. Мотнув головой, отбросил свисшие на лоб волосы, облокотился о передний стул.

Где-то впереди мелькнула, выскочила физиономия Шаронова. Никритин взглянул на шефа. Тот сидел неподвижно, по-прежнему откинув голову.

А Волик Барсов продолжал:

— Много говорили о трудоустройстве художников. Возьмем, товарищи, вопрос о мастерских, о создании копий и портретов. Вот портреты такого рода здесь висят. Художники в массовом количестве производят эти портреты, ухитряясь в сутки их два-три делать, и в массовом количестве потребляет их советский зритель. Но кто от этого выигрывает? Художники деквалифицируются, зритель портит вкус, а государство тратит колоссальные средства...

Ведь, по-моему, даже нехорошо, когда с фотографии копируют. Это ведь тоже пережитки культа личности, когда старались гладенько сделать, чтобы было приятное лицо. Зачем это? Мы хотим видеть наших руководителей такими, как они есть, — настоящими, мудрыми и сильными.

В зале захлопали. Дружно и сильно.

— Правильно о мастерских, как считаешь? — Афзал покосил темными, без блеска глазами.

Никритин дернул плечом:

— Что же, закрыть — и землю над тем местом распахать?

— Зачем? Можно же... — начал было Афзал, но махнул рукой и вновь уставился на трибуну. — Ладно, потом...

Барсов перешел уже к понятию о национальном своеобразии в живописи. Говорил о злоключениях некоторых художников, посвятивших себя развитию национальных традиций в искусстве.

— Как правило, их били по голове и отталкивали этим молодых художников, и молодежь не пошла на то, чтобы изучать народное творчество. А без этого — какие же традиции? Пройдитесь по нашей небольшой выставке, которую наскребли к съезду. Глядя на многие работы, трудно сказать, где они написаны. Если изображен Ташкент или какой-то совхоз — еще можно. А большинство работ написано так, как можно написать в любой республике Союза. И прав был содокладчик, когда говорил о том, какой вред нанесли многие критики, запутав вопрос о национальном своеобразии нашего искусства, когда говорил, что чуть не выплеснули ребенка вместе с водой. Выплеснули, — и не одного ребенка выплеснули!..

Зал отозвался смехом, скрипом передвигаемых стульев.

А Никритину почему-то представился старый Барсов, каким его видел в последний раз.

Старик сидел в саду, укутанный клетчатым пледом, — желтое с черным. Длинные костяшки рук — на подлокотнике плетеного кресла. Лицо — зеленое от просвеченной солнцем листвы. Помаргивал за толстыми стеклами очков, покашливал.

— Что, пришли навестить старую сову?

Угасающий автор «Сбора помидоров» — красно-оранжевой оргии красок. Битый-перебитый певец азиатского солнца...

Никритин с застывшим лицом глядел, как Барсов-младший, закончив выступление, собирает свои бумаги. Ему долго аплодировали. Хлопал и Никритин, хотя недолюбливал этого говоруна, — пусть и способного, но еще не определившегося живописца. Кто-то едко заметил о нем, что он не свободен от культа личности «семьи Барсовых». Никритину казалось, что в этом была доля истины.

Сменялись ораторы, высказывая много верного и спорного, выступая то гладко, то разбросанно. Скользили по сознанию отдельные меткие мысли. Иное слово взблескивало, как монетка сухой рыбьей чешуи в гонимом ветром крутящемся вихре. Кое-что Никритин записал в блокнот.

Нескладица многих речей компенсировалась порой запальчивостью. Говорили искренне, о наболевшем. Но... все больше — о частностях, о деталях быта и труда художников.

Атмосфера горячности лишь увеличивала внутреннее беспокойство Никритина. Он чувствовал себя вне этого потока.

Сменялись обтянутые, невозмутимые стенографистки на немыслимо высоких каблуках. Сменялись ораторы.

Угнетало что-то похожее на разочарование. Никритин сам не мог понять — чего же все-таки ждал от съезда? Каких-то откровений, разрешения своих творческих проблем?

Со стыдом он вспоминал чепуху, которую нагородил Кадминой. Ссылался на какие-то внешние причины. «Надо зарабатывать!» Это же скулеж, пакость! Вон скулит один с трибуны... Нечего кивать в сторону, когда все беды сидят в себе самом!..

Нарушились какие-то контакты, какие-то связи с окружающим — вот в чем дело! Он переставал понимать самого себя, понимать других. Впору руки опустить!..

Однажды Скурлатов издевательски назвал подобное состояние «мухи творчества». Что ж, для него это, может быть, и мухи. Но попробуй отмахнись!..

Хотелось уйти — и было страшно остаться одному. Досидел до конца вечернего заседания.

Выйдя в фойе вместе с Афзалом, Никритин отошел к кадке, из которой змеилось чахлое непонятное растеньице, кинул в рот дешевую плоскую сигарету и закурил, пригнув голову к спичке. С заранее закипающим раздражением он готовился отбить наскоки Афзала. Он знал упорство своего друга, его «настырность».

— Хорошо! Я — дурак, ты — умный... — свел и без того сросшиеся брови Афзал. — Почему не выступишь? Почему не скажешь, что могли бы бросить копии, перейти на оригинальные работы?

— Нет, ты в самом деле дурак! — засмеялся вдруг Никритин. — Да и я не умный, что собираюсь спорить с тобой. Скажи мне, кто же будет выполнять финансовый план мастерских? Что, Худфонд даром будет тебя содержать, пока ты возишься со своей оригинальной вещью? Нашел меценатов!.. Да и не только это... Скажи, много ты продал своих вещей в Салоне? Насколько помню, один натюрморт с персиками. А почему? Потому что там покупают частные лица, за наличные денежки. У нас же, в мастерских, — безналичный расчет: для предприятий, клубов и те де и те пе... Понятно, реформатор?

— Хорошо... — Афзал потрогал землю в кадке, размял комочек. — По-твоему, ничего нельзя сделать?

— Я этого не говорил, — ответил Никритин, глядя на расплывающееся колечко дыма. — Что-то, конечно, можно сделать... Надо, чтоб у хозяйственников развился вкус. Тогда не будут брать халтуру. Это, сам понимаешь, тяжелый путь. Но можно и самим не идти у них на поводу. Отбирать для копий что получше и еще более расширить производство. Чтоб цены стали доступны рядовому покупателю, чтоб не тащили домой этих базарных лебедей на клеенке!.. Можно, все, конечно, можно... Но вот тебе пример: у писателя юбилей. Сроку осталось — неделя. Бегут с фотографией: быстро, быстро, нужен портрет!.. Вон он, полюбуйся... — Никритин кивнул в конец фойе, где на стене висел громадный, наспех намалеванный портрет писателя.

Афзал отряхнул руки, поднял голову.

К ним подходил Скурлатов, ведя под руку добрейшего Юлдаша Азизхановича, который начал преподавать на художественном факультете, недавно открытом при Институте театрального искусства. Рядом со Скурлатовым он казался особенно низеньким и круглым. Ласково кивая бритой до лоска розовой головой, Юлдаш Азизханович подал руку — мягкую, обволакивающую.