Ильяс последовал за отцом.
— Плов — дело мужское, — сверкнул он зубами.
Уложенный плотной смуглой пирамидой, увенчанный кусками сочно прожаренной баранины, плов дымился ароматным паром на большом фаянсовом блюде.
— Возлежим, значит, как древние эллины? — сказал Бурцев, опускаясь у столика. Место ему досталось между Хайри и Рофаат.
— А что думаешь, э... — откликнулся Муслим. — Может, Искандар-Зулькарнайн, Александр Македонский занес такой обычай...
— Вы скажете, папа!.. — дернула бровями Рофаат. — Будто у нас своей культуры не было...
— Среди ученых молчи, э, Димка!.. — рассмеялся Муслим и провел по рукам, словно засучивая рукава. — Ну-ка, берите...
Ильяс разлил в пиалы охлажденное в арыке зеленовато-золотистое вино.
— Вай, я не буду пить, — стала отнекиваться Хайри.
— Оно не крепкое, сухое. Из такого же винограда, как наш, — сказал, придвигая к ней пиалу, Муслим. — Немного выпьешь — ничего не будет...
— Давайте же тост! — воскликнула Эстезия Петровна.
— Давай, Муслим! — поддержал ее Бурцев.
Муслим разгладил усы и, подняв пиалу, произнес:
— У нас говорят: «Шер изидан кайтмас, эр сузидан кайтмас» — «Лев не возвращается по следу, муж не отрекается от слова». Пусть и у нас так будет... Вперед смотреть, и что сказано — делать... Не оглядываться назад, вперед идти, как настоящие мужчины!..
— А как же женщины? — смешливо приподняла брови Эстезия Петровна.
— Что лев, что львица — все равно! Не возвращаться по следу — и точка, так? — махнул рукой Ильяс и поднял пиалу.
Чокаясь с Бурцевым, Эстезия Петровна взглянула ему в глаза и опустила ресницы, словно прибавила что-то свое к тосту.
— Оно же кислое!.. — удивилась Хайри, пригубив.
— Пейте, пейте, мама... Нельзя ломать тост... — приступил к ней Ильяс. — За нас пьете, так?
— Вай, благо вам всем!.. Выпью, чтоб не говорили — Хайри все дело испортила... — ответила она, вызвав смех, и принялась угощать: — Ну, берите, берите...
Эстезия Петровна отложила ложку и озорно оглянулась.
— Вы — как хотите, боритесь с пережитками, а я буду есть руками, — сказала она. — Так вкуснее...
Загребя четырьмя пальцами горстку риса, она припечатала ее большим пальцем и, не проронив ни крупинки, отправила в рот.
Попробовал проделать то же самое и Бурцев, но обжег пальцы, просыпал рис на колени, и это происшествие совершенно рассеяло некоторую натянутость, которая держится, когда гости только что сели за стол. Все уже с аппетитом ели, и Ильяс начал подливать вино.
— Совсем узбеком становишься, э, Димка! — шутил Муслим. — Не уехать тебе из Ташкента...
— Кто ташкентской воды попил — тот и уехав, вернется, — заметила Хайри.
— Правильно! — воскликнул Ильяс. — И я хочу сказать тост...
— Опять со львами? — засмеялся Бурцев. — Учтите, товарищи львы, нам еще накрутят хвосты, не миновать этого.
— Нет, я пью за то, чтобы и вы, Эстезия Петровна, и вы, Дмитрий Сергеевич, нашли здесь свое счастье... и всегда были с нами, так?..
Тост встретили с одобрением и выпили за него дружно, лишь Эстезия Петровна подозрительное взглянула на Ильяса, и снисходительная улыбка тронула ее губы. Ее не обмануло невинное выражение, с которым Ильяс отставил пиалу.
— Ты говоришь — накрутят хвосты... — обернулся Муслим к Бурцеву. — Драться будем, э!.. Как с этим... с Феофановым.
Бурцев рассмеялся и, встретив вопрошающие взгляцы, стал рассказывать.
— Что говорить, опыт в драках у нас есть... — усмехнулся он. — Было дело в Сталинграде, как говорится. В пусковой период. А тогда мы полагали, что должны вмешиваться во все: чуть где заминка — оставил станок и побежал за тридевять цехов наводить порядок. Не знаю, может, в этом и было свое «рациональное зерно». Я вот смотрю, теряют некоторые то чувство, когда смотришь: улица — моя, дома — мои»... Да, теряют... «Завод — мой!» — это мы знали твердо. Теперь и представьте — перестали к нам идти поковки. Что такое? Бежим в кузнечный цех. А там некоторые ребята навострились на соседний металлургический завод бегать, пиво пить. Ларек у них был. И, сукины дети, ухитрялись еще и в цех приносить, в жестяных чайниках... Прибегаем — несколько молотов стоит. На свою беду, первым возвратился тот самый Феофанов. Рыжий такой верзила. Идет и из носика чайника посасывает.
— Сосет, э!.. — раззадорившись, воскликнул Муслим. — Димка берет у него чайник, нюхает — пиво...
— Ну и плеснул ему в лицо... — продолжал Бурцев.
— Он драться!.. — снова перебил Муслим. — А мы — злые...
— Вот-вот... — кивнул Бурцев.
— Как мы его били, э-э-э!.. — с восторгом закачал головой Муслим.
— А как нас обсуждали на комсомольском собрании, забыл? — засмеялся Бурцев.
— Э-э, наше дело было правое, — возразил Муслим, продолжая улыбаться. — Кого с завода вышибли? Феофанова...
Есть у подобных воспоминаний одна особенность — они могут разматываться до бесконечности.
— А как тогда Уорнер сердился, помнишь? — спрашивал Бурцев.
— Тай-ай оппи, э!.. — смеялся Муслим. — Давай споем его песню.
Попытались спеть, но оказалось, что забылись и слова на незнакомом языке и мелодия. Помнился лишь припев.
Рофаат с детски-зачарованной улыбкой глядела на них.
— Ой-ой-ой... — вздохнула она. — Вы даже сами не знаете, какой материал для историка пропадает в вас!.. Ведь вы стояли у истоков того, что в одно мгновенье и представить трудно. Нет, правда, вы — исторические личности... А сидите среди нас, как самые обыкновенные люди.
— Ну, я думаю, что все исторические личности, о которых пишут в учебниках — и великие и малые, — были в свое время самыми обыкновенными людьми, — обернулся к ней Бурцев. — Так же, может быть, ели плов, пили вино, имели красивых невесток... А если при жизни начинали чувствовать себя историческими личностями, плохо было их дело...
— Да, но осознать свое место в истории, по-моему, даже необходимо, — возразила Рофаат. — Ведь через год исполнится сорок лет нашему государству... Сколько за это время сделано и сколько труда вложено... А кем?
— Правильно, правильно, в самую точку, так? — поддержал жену Ильяс. — Думать надо, чтобы смысл не терять... Утром — на работу, вечером — с работы, привыкаем. А всегда ли думаем — зачем? Что делаем, что продолжаем?.. Ишак тоже работает... Почему я не люблю Таланова? Он главный смысл работы стирает, так?
— Думаем, Ильяс, думаем... — сказал Муслим, подвигав тюбетейку, словно она некрепко сидела на голове. — Не надо считать, что ты один думаешь, э...
— Я не считаю, так? — приподнялся Ильяс, готовясь к спору. — Но возьмем новый станок...
— Товарищи, товарищи!.. — запротестовала Эстезия Петровна. — Давайте не устраивать производственного совещания на дому! Провинившемуся — штраф... Только что бы такое им назначить, Рофа?
Она перегнулась к Рофаат, та что-то зашептала ей в ухо и прыснула. Эстезия Петровна торжественно подняла руку.
— Шея того, кто заговорит о заводе, будет натерта персиком! — изрекла она тоном судьи и, взяв со стола персик, подкинула его на руке. — Приговор обжалованию не подлежит и немедленно приводится в исполнение.
— Это еще что за казнь? — удивился Бурцев, не понимая, чему смеются остальные.
— А вот увидите... — погрозилась Эстезия Петровна.
На некоторое время все замолчали, посмеиваясь и поглядывая друг на друга. Хайри, сполоснув пиалы, принялась разливать чай из медного самовара с белыми пятнами олова.
Бурцев отхлебнул из пиалы, поставил ее на стол и взглянул на Ильяса.
— Хорошо... Ты все наскакиваешь на Таланова... — произнес он. — Что же, ты полагаешь, что он совершенно мертвая величина? Но в свое время на нас работали даже такие люди, как спецы. Люди другого мира, другого мировоззрения. А Таланов ведь не из их числа...
— Согласен... Но расшевелите его, так?.. Я не умею... — ответил Ильяс, приложив руку к груди. — Когда слышу его равнодушный голос, кровь у меня закипает!..
