— Муслим! — обернулся он. — Где же твой виноград?
— Сейчас, э... Сдадим хозяйке мясо, будем срезать... Открывай багажник... — ответил Муслим, направляясь к машине.
— Ой, ой, и я с вами!.. — метнулась за ним Эстезия Петровна, оставив Рофаат, которой объясняла какие-то детали в своем платье.
— Да здесь целый склад! — удивился Бурцев, приподняв крышку багажника. — Что вы сюда напихали?
— Э, не мешай, — сказал Муслим, отстраняя его и передавая Хайри бумажные свертки. Часть из них он подхватил сам и пошел следом за женой.
Эстезия Петровна высвободила из сетки свой красный халатик и отряхнула его.
— Предлагаю всем принять дачный вид, — сказала она. — Мужчинам — можно и спортивный.
— Будем как гладиаторы, ханум, — с готовностью ответил Ильяс.
— А ты, Ильюша, не забудь поставить в арык, — кивнула Эстезия Петровна на багажник и, подхватив под руку Рофаат, побежала к приземистому глинобитному домику с прилегающим айваном.
Бурцев проводил ее взглядом и пригнулся под крышку багажника. В сетке было три бутылки «Баян-Ширея». Бурцев повернул лицо к Ильясу, который согнулся рядом с ним.
— У нее взял? — негромко спросил он.
— У нее... — тоже негромко ответил Ильяс.
— Дурак... Надо было мне сказать... — продолжал, не разгибаясь, Бурцев.
— Я думал — у вас все общее, так? — с напускной наивностью ответил Ильяс. И поблескивавшие в тени глаза выдали его.
Бурцев выпрямился и пристально взглянул на него.
— Ильюшка, ты, кажется, начинаешь дерзить? — сказал он. — Уши оборву!..
Ильяс засмеялся и побежал вокруг машины. Бурцев бросился за ним, но вдруг остановился. Он взглянул на руки, которыми провел по кузову, — они были серыми от пыли.
— Фью-у‑у... так не годится... — протянул он. — Сказано: люби кататься, люби и машину мыть. Давай-ка примемся за дело...
Оставшийся в одних трусах, коричнево-смуглый голенастый Ильяс носился вокруг машины, окатывая ее из ведра, и посверкивал золотым зубом, когда брызги обдавали Бурцева, который постеснялся снять майку. Рядом с Ильясом он показался себе «презренным бледнолицым», хотя — поджарый, с мускулистым втянутым животом — мог бы и не стыдиться своей наготы.
Промокши насквозь, Бурцев обтирал куском ветоши лаковую поверхность кузова, когда его окликнул Муслим, тоже успевший раздеться, оставив на себе лишь нательную сетку и закатанные до колен парусиновые брюки.
— Идем виноград резать, слышишь, э? — кричал он, переступая босыми ногами и пощелкивая садовыми ножницами-секатором.
— Идите, Дмитрий Сергеевич, я сам оботру, — сказал Ильяс, отставляя ведро.
В зеленом сумраке ишкама гудели шмели, тяжело снимаясь с мелких пятипалых листьев с загнутыми лопастями.
Муслим шел, приглядываясь к свисающим, чуть заостренным гроздям. Выбрав одну, он приподнялся на носки и щелкнул секатором. Холодная, с зеленоватыми, притупленными с концов виноградинами гроздь тяжело легла руку Бурцеву.
— Пробуй... — сказал Муслим, выглядывая следующую гроздь. — Конечно, срок ему — в начале июля. Сейчас можно на выбор снимать... Не поспел, э?..
Бурцев отщипнул плотно прижатую к другим виноградину. Упругая хрустящая мякоть наполнила рот терпкой свежестью.
— Нет, ничего... Вкусно... — сказал он. — Как называется сорт?
— «Халили белый», — ответил Муслим и снова щелкнул секатором. — У нас многие считают — ранний сорт «чилляки». Удивляюсь, э... Зреет позже, вкус его — хуже. Честное слово, старая привычка как старая одежда: самому — удобно, другие — смеются.
Задрав голову, Муслим оглядывал своды ишкама. Следом за ним поворачивался и Бурцев.
— Мало, э... — сказал Муслим и, прищурив глаза, взглянул на Бурцева. — Совсем поспеет вместе с нашим станком. Как думаешь, э?..
Бурцев молча пожал плечами. Колыхнулась затаенная тревога. «А вдруг сорвется дело? Мало ли что может случиться? Загад не бывает богат...» Он поспешил отогнать эту мысль и произнес задумчиво:
— Лиха беда — начало, Муслим... А начало у нас есть. Будем работать...
Муслим сложил срезанные грозди на цветастый поднос и опустился на землю, прислонившись спиной к прутьям ишкама. Подняв колени, Бурцев уселся рядом с ним и поплевывал мелкими косточками винограда.
В дальнем углу сада, под вишнями, шумели женщины. Выделялся заливчатый грудной голос Эстезии Петровны.
— Слушай, Димка... Хочу сказать тебе... — придвинулся Муслим с таинственным видом и кивнул в сторону женщин. — Женись на ней, э?.. Честное слово, хороший человек...
Бурцев медленно взглянул на него.
— Ты думаешь — моего желания достаточно? — усмехнулся он и, сжав пальцы, выпустил скользкую косточку.
— Зачем твое? Ее!.. Я глаза имею, э!.. — поднял к лицу раскрытую ладонь Муслим. — Обязательно говорить с ней буду...
— Да что тебе взялось? — вскинулся Бурцев. — Парторги из кинофильмов покоя не дают?.. Не вздумай, пожалуйста, вмешиваться, очень тебя прошу!..
Проходя с полным блюдом вишен, в ишкам заглянула Хайри.
— Хай, где вы пропали? — сказала она. — Идите к чаю.
— Э-э, Димка, с тобой шавли не сваришь... — поднялся на ноги Муслим и отряхнул брюки. — Удивляюсь тебе, честное слово! Ничего не говоришь... У тебя другая есть, э?..
Бурцев встал и, положив руки на плечи друга, вздохнул.
— Нет у меня никого, понимаешь? — сказал он. — Посидим, после расскажу... Ну, а тут... очень прошу тебя... ни слова, ни намека! Обещаешь?
— Ладно, э... — с сожалением произнес Муслим и, подхватив поднос с виноградом, кивнул: — Пойдем!..
...Вечерело. Отяжелевшее солнце опускалось на кроны дальних деревьев. Казалось, они вспыхивали на короткий срок и медленно обугливались.
Пресно пахла вода, растекаясь солнечными полосками меж грядок, полив которых затеял Муслим. Рядом с ним, орудуя непривычным кетменем, шлепал босыми ногами по взблескивающим ручейкам Бурцев. Останавливаясь, подправляя грядки, где указывал Муслим, он рассказывал о себе. Говорил как о чем-то далеком, может быть происшедшем даже не с ним. Наконец он упер кетмень в землю и облокотился о рукоять.
— Скажи... когда ты женился на Хайри... ты любил ее?.. Знал, что любишь? — спросил он.
— Я?.. — Муслим сдвинул на сторону тюбетейку и смущенно улыбнулся. — Зарезать одного мерзавца хотел, э...
— Вот-вот... — оживнул Бурцев. — И нечего смущаться. Теперь я понимаю тебя. А прежде, может быть, и посмеялся бы... В этом вся и суть...
— Теперь?.. Что ты говоришь, э?.. — Муслим обхватил его и стал тормошить, разбрызгивая ногами воду. — Я верно тебя понял?.. Ай, Димка!..
Из-под сводов виноградника вышла Эстезия Петровна.
— Что это вы там возитесь? — крикнула она, заслонив от солнца глаза. — Умываться пора. Перемазались-то как!..
Бурцев оглянулся, и ему вспомнилась первая встреча с ней. Снова она стояла в лучах заходящего солнца, слегка расставив крепкие голые ноги, и снова пламенел ее красный халатик, перетянутый теперь белым пояском.
Бурцев стиснул Муслиму ребра: «Ш-ш-ш, молчи!..» — и, высоко поднимая ноги, пошел по грядкам к ней.
— Молчу, э... — посмеивался Муслим, продвигаясь за ним.
Хайри хлопотала у очага, выгребая из него самые горячие угли. Черный казан с пловом был уже прикрыт деревянным кругом и укутан мешковиной. Плов медленно тушился. Сидя на корточках, Ильяс нарезал в глубокую тарелку помидоры. Рофаат выносила из дому ватные одеяла и раскладывала их на суфе вокруг столика на коротких — в локоть — ножках. Царила сдержанная предобеденная суета.
Эстезия Петровна погрузила в арык чугунную абдасту, похожую на пузатый кофейник, и, набрав воды, разогнулась.
— Идите сюда, грязнули, — сказала она. — Я солью...
Муслим подтолкнул к ней Бурцева и принялся умываться сам из арыка.
Вытираясь полотенцем, он придвинулся к Бурцеву.
— Так у нас жена сливает мужу, — сказал он громко и, увернувшись от шлепка Бурцева, поспешил на зов жены.
— Хай, Муслимджан-ака, идите накладывать!.. — кричала она.
