Гаотона медленно кивнул.

— А теперь, — произнесла Шай, — расскажите, как вы поддерживаете впечатление, будто император находится в добром здравии.

— Мы делаем все необходимое.

— Что-то я в этом сомневаюсь. Согласитесь, в обмане я разбираюсь куда лучше многих.

— Думаю, ты удивишься. Мы же, в конце концов, политики.

— Ладно. Но ему же приносят еду?

— Разумеется. Блюда отсылают в императорские покои трижды в день. На кухню возвращаются полупустые тарелки, а императора тайно кормят бульоном. Он его пьет, с посторонней помощью, но смотрит в никуда, словно глухонемой.

— А ночной горшок?

— Он себя не контролирует, — поморщился Гаотона. — Мы держим его в пеленках.

— Ночи! И никто для виду не выносит горшок? Вам не кажется, что это подозрительно? Служанки начнут сплетничать, да и стражники у дверей. Такие вещи надо учитывать!

У Гаотоны хватило приличия покраснеть.

— Я прослежу, чтобы горшок выносили, хотя мне не по душе, что в покои императора будет заходить кто-то еще. Чем больше людей, тем вероятнее, что правда выплывет наружу.

— Значит, подберите того, кому доверяете, — посоветовала Шай. — И вообще, введите правило: к императору пускать только тех, у кого есть карточка с оттиском вашей личной печати. Вижу, вы открыли рот, чтобы возразить, но мне прекрасно известно, как охраняются императорские покои. Я все это изучила, чтобы проникнуть в галерею. В охране полно дыр, что и подтвердили наемные убийцы. Сделайте, как я предлагаю. Чем больше уровней охраны, тем лучше. Если случившееся с императором просочится наружу, мне точно придется вернуться в темницу и ждать казни.

Гаотона вздохнул, но кивнул.

— Какие еще будут предложения?

Прохладный ветерок принес сквозь щели в перекошенной оконной раме ароматы незнакомых специй. Снаружи доносился оживленный гул. В городе праздновали Дельбахад — праздник, о котором еще два года назад никто не слышал. Фракция «Наследие» не уставала возрождать из пучины забвения античные торжества, пытаясь перетянуть общественное мнение обратно на свою сторону.

Никакого толку от этого не будет. Империя — не республика, и право голоса при возведении на трон нового императора есть только у арбитров различных фракций. Шай переключила внимание обратно на дневник императора: «В конце концов я решил согласиться с требованиями своей фракции. Я предложу свою кандидатуру на пост императора, к чему так часто подталкивал меня Гаотона. Болезнь все больше подрывает силы императора Язада, и скоро мы встанем перед новым выбором».

Шай добавила заметку. Гаотона поощрял Ашравана добиваться трона. Однако позже Ашраван отзывался о Гаотоне с презрением. Что изменилось? Шай дописала заметку и перелистнула дневник на несколько лет вперед.

Личный дневник императора Ашравана завораживал. Император делал записи собственноручно и оставил указания уничтожить дневник после своей смерти. Арбитры вручили его Шай с неохотой и многословными обоснованиями. Император не умер. Его тело еще живо. Следовательно, можно с чистой совестью не предавать записи огню.

Они говорили с убежденностью, но Шай видела в их глазах сомнения. Арбитров было легко прочитать — всех, кроме Гаотоны. Его сокровенные помыслы все так же от нее ускользали. Арбитры не понимали, для чего велся этот дневник. Зачем писать, недоумевали они, если не для потомков? Зачем доверять мысли бумаге, если не для того, чтобы их прочитали другие?

«Все равно что спрашивать поддельщика, почему тот испытывает удовлетворение, когда его работу выставляют на всеобщее обозрение и ни один человек не догадывается, что восхищение вызывает именно его фальшивка, а не оригинальный предмет искусства», — подумала Шай.

Дневник поведал об императоре намного больше, чем официальные хроники, и не только из-за содержания. Страницы были потрепанными и запятнанными от частого листания. Ашраван писал дневник, чтобы читать самому.

Какие воспоминания он так усиленно выискивал, снова, и снова, и снова перечитывая дневник? Предавался ли он тщеславию, переживая восторг прошлых побед? Или наоборот, сомневался в себе? Или часами искал нужные заметки, чтобы оправдать ошибки? Или была другая причина?

Дверь в комнату открылась. К ней больше не стучали. Да и с какой стати? Ее уже лишили даже намека на личное пространство. Шай по-прежнему пленница, просто более важная, чем прежде.

В сопровождении капитана Зу вошла Фрава, мрачная и элегантная, в одеянии приглушенного фиолетового цвета. Вплетенные в ее седую косу ленты на этот раз были фиолетово-золотыми. Мысленно вздохнув, Шай поправила очки. После того как Гаотона ушел на праздник, она рассчитывала, что никто не нарушит ее уединение и ночь пройдет в исследованиях и разработке плана.

— Мне сообщили, что ты не слишком торопишься, — сказала Фрава.

Шай отложила дневник.

— На самом деле это еще быстро. Я почти готова к изготовлению печатей. Сегодня я напомнила арбитру Гаотоне, что мне по-прежнему нужен человек для проверок, который знал императора. Благодаря связи между ними я смогу опробовать печати. Продержатся они недолго, но мне хватит времени, чтобы кое-что проверить.

— Мы найдем такого человека. — Фрава прошлась вдоль стола, ведя по нему пальцем. Наткнулась на красный оттиск, потрогала его. — Как бельмо на глазу. Столько усилий, чтобы сделать стол красивее, так почему не поставить печать с обратной стороны?

— Я горжусь своей работой, — ответила Шай. — Любой поддельщик, который это увидит, может изучить печать и оценить мое мастерство.

Фрава фыркнула.

— Нечем тут гордиться, воровка. К тому же, разве весь смысл не в том, чтобы скрыть факт подделки?

— Когда как. Если копируешь подпись или картину, приходится идти на уловки. Но если занимаешься подделыванием, истинным подделыванием, нельзя это скрывать. Печать останется навсегда, а с ней — подробное описание проделанной работы. И этим можно гордиться.

Странный парадокс ее жизни. Поддельщики не просто учились изготавливать духопечати, но овладевали искусством подражания во всей его полноте. Письмо, живопись, личные перстни-печатки… Ученики, которых в ее народе наставляли тайком, сначала осваивали обычное подделывание и только потом переходили к духопечатям.

Печати считались вершиной искусства, но прятать их труднее всего. Конечно, печать можно поставить не на виду, а потом прикрыть. Бывало, именно так Шай и поступала. Однако подделку нельзя считать идеальной, пока печать можно обнаружить.

— Оставьте нас, — приказала Фрава капитану Зу и остальным стражникам.

— Но… — Зу шагнул вперед.

— Я не люблю повторять, капитан, — отрезала Фрава.

Зу заворчал, но поклонился в знак повиновения и, одарив Шай угрожающим взглядом — в последние дни это стало едва ли не его второй работой, — удалился со своими людьми.

Дверь со щелчком закрылась. Ее все так же пятнала обновленная с утра печать кровопечатника. Кровопечатник приходил почти всегда в одно и то же время — Шай тщательно записывала. В те дни, когда он немного задерживался, перед самым его приходом печать начинала тускнеть. Он всегда успевал ее обновить, но, может быть, однажды…

Фрава оценивающе оглядела Шай.

Та ответила ей твердым взглядом.

— Зу думает, что, пока мы наедине, я сделаю с вами что-нибудь ужасное.

— Зу умом не блещет, — отмахнулась Фрава, — хоть и весьма полезен, когда нужно кого-то убить. Будем надеяться, тебе не доведется испытать на себе его умения.

— Вам совсем не страшно? — спросила Шай. — Вы ведь наедине с чудовищем.

— Не с чудовищем, а с авантюристкой. — Фрава подошла к двери и осмотрела печать. — Ты не причинишь мне вреда. Тебе слишком любопытно, почему я отослала стражников.

«На самом деле, — подумала Шай, — я прекрасно знаю, зачем ты их отослала. И зачем пришла сюда, пока твои собратья-арбитры совершенно точно заняты на празднествах». Шай ждала, что Фрава предложит сделку.