В субботу, едва забрезжил рассвет, митрополит послал в церковь св. Михаила игумена Федоровского монастыря Онания. Увидев голое тело Игоря, Онаний облачил его в одежды и совершил обряд отпевания покойного. Затем тело Игоря было положено на телегу и отвезено в монастырь св. Симеона. Летописец, как бы упреждая недоуменный вопрос, почему не в Федоровский, где Игорь был монахом, а в Симеоновский, поясняет, что это был монастырь отца его и деда Святослава: «И везе в конець града в монастырь святому Семеону, бѣ бо монастырь отца его и деда его Святослава»[159]. Здесь он и был похоронен, по летописной терминологии, «положен».

Через три года состоялось перезахоронение Игоря. На сей раз его мощи были перенесены в Чернигов братом Святославом и положены у «святого Спаса в теремѣ»[160]. Произошло это, вероятно, тогда, когда в Киеве кратковременно княжил Юрий Долгорукий, противник Изяслава Мстиславича и союзник Святослава Ольговича.

Основанием для перезахоронения послужило то, что Игорь был причислен церковью к русским «страстотерпцам», как в свое время князья Борис и Глеб. Как и они, Игорь проявил благородство и смирение, просил Бога простить своих убийц, которые не ведали, что творили. Есть основания утверждать, что он был канонизирован Русской православной церковью как местнопочитаемый святой. Основанием для этого могло быть чудо, произошедшее у его гроба в церкви св. Михаила в Киеве, а также другие чудесные явления на могиле этого князя. Для Святослава Ольговича, как и всех черниговских князей, было важно, чтобы мощи Игоря находились в Чернигове и как бы благословляли их деяния.

Не исключено, что святопочитание Игоря не ограничивалось только Черниговской землей. В пользу этого косвенно свидетельствует посмертный панегирик, помещенный в Ипатьевской летописи, который характеризует Игоря как святого: «И тако скончаша и Игоря, князя, сына Олгова, бяшесть бо добрыи и поборникъ отечества своего, в руцѣ Божии преда дух свой, и съвлѣкъся ризы тлѣньнаго человека, и в нетлѣньную и многострастьную ризу оволкъся Христа, от негоже и вѣнцася, восприемъ мучения нетлѣнныи вѣнечь, и тако к Богу отиде»[161]. В. Татищев был уверен, что Русская православная церковь канонизировала Игоря, как это записано в Четьи-Минеи 25 июня. Однако подтвердить это невозможно. Он же приводит проложное известие о том, что при погребении Игоря был гром и столб светлый стоял над церковью до небес, а потом у гроба его сами зажглись свечи[162]. Татищев полагал, что отмеченные в Прологе чуда нигде в старых манускриптах не зафиксированы, но мы-то знаем, что о чудесном зажжении свеч у гроба Игоря в Михайловской божнице рассказывается в Ипатьевской летописи.

В завершение очерка приведем характеристику Игоря, содержащуюся в летописи В. Татищева. Она явно взята из какого-то древнего источника и является свидетельством современника Игоря, видимо, близкого к нему человека:

«Сей Игорь Ольгович был муж храбрый и великий охотник к ловле зверей и птиц. Читатель книг и в пении церковном учен. Часто мне с ним случалось в церкви петь, когда был он во Владимире. Чин священнический мало почитал и постов не хранил, того ради у народа мало любим был. Ростом был средний и сух, смугл лицом, власы над обычай, как поп, носил долги, брада же уска и мала. Когда же в монастыри был под стражею, тогда прилежно уставы иноческие хранил, но притворно ли себя показуя или совершенно в покаяние пришед, сего не вем, но что Бог паче весть совести человек»[163].

Заголовок этого очерка взят из летописного сообщения о смерти великого киевского князя Юрия Владимировича, наступившей в 1157 г. при загадочных обстоятельствах. Полностью оно читается следующим образом: «Пивъ бо Гюрги въ осменика у Петрила въ тои день на ночь розболѣся и бысть болести его 5 днии и преставися Киевѣ Гюрги Володимиричь князь Киевскыи месяца мая въ 15 въ среду на ночь»[164].

Летописец не говорит об умышленном отравлении Юрия Долгорукого на этой попойке, но где-то в подсознании не может отрешиться от мысли о неслучайности этой смерти. Если бы у него не было сомнений в ее естественности, вряд ли он упомянул бы такой несущественный факт, как пирование Юрия у киевского боярина Петрила. Не стал бы он и уточнять, что князь болел пять дней. Какое значение имеет в этом случае длительность его хвори? Тем не менее летописец счел необходимым с протокольной точностью задокументировать обстоятельства ухода из жизни Юрия Долгорукого.

Это летописное сообщение невольно вызывает в памяти рассказ об отравлении внука Ярослава Мудрого Ростислава Тмутараканского в 1066 г. Византийцы, опасаясь расширения влияния русского князя на Северном Кавказе, приняли решение о его физическом устранении. Совершить это черное дело поручили наместнику Херсонеса. Тот идет в Тмутаракань к Ростиславу, пирует с ним, братается и незаметно выливает из перстня в чашу с вином, как говорится в летописи, «растворение смертное». Вернувшись в Корсунь, котопан объявляет, что Ростислав умрет до седьмого дня. Он знал срок действия отравы, а поэтому его «пророчество» сбылось с точностью.

Конечно, схожесть — не обязательно тождественность. В Киеве могло быть и по-другому. Юрия Долгорукого, человека уже далеко не молодого, от неумеренного употребления хмельных медов мог сразить и сердечный приступ. Определить точно причину его смерти нам, видимо, уже никогда не удастся, однако высказать более или менее правдоподобную версию, вероятно, можно.

Прежде всего нам необходимо ответить на два естественных вопроса. Кто был заинтересован в устранении Юрия Долгорукого? И были ли вообще у этого князя враги на юге Руси?

На второй вопрос ответ прост и однозначен. Безусловно, были. Хотя длительная тяжба Юрия за Киев и завершилась его утверждением на великокняжеском престоле, полного спокойствия буйному княжескому племени она не принесла. На юге Руси он мог положиться разве что на своего зятя Ярослава Галицкого. Все остальные князья пребывали в оппозиции к Юрию Долгорукому.

Больше всех недоволен был князь черниговский Изяслав Давидович. Он не мог простить Юрию того, что тот изгнал его из Киева в 1154 г., когда после смерти Изяслава Мстиславича, приняв приглашение киевлян, он занял великокняжеский престол. Вступить в открытое соперничество с Юрием Изяслав тогда не решился. На требование Долгорукого уйти из Киева, поскольку это была его отчина, черниговский князь ответил согласием и покинул столицу Руси, но эта унизительная акция превратила его в непримиримого врага Юрия. Казалось, их отношения должны были улучшиться после того, как сын Долгорукого Глеб женился на дочери Изяслава Давидовича, но этого не произошло. Какое-то время горячность Изяслава сдерживалась опытным новгород-сиверским князем Святославом Ольговичем, но вскоре Юрий исхитрился испортить отношения и с ним. Не настолько, чтобы Святослав стал его врагом, но достаточно, чтобы тот не был союзником. Еще одного противника он приобрел в лице Мстислава Изяславича, когда попытался отнять у него Владимир-Волынский и передать племяннику Владимиру Андреевичу. Не был расположен к Долгорукому и Ростислав Смоленский.

Так постепенно, собственными руками, Юрий Долгорукий собрал против себя мощную коалицию князей. К 1157 г. они созрели для открытого противоборства с великим князем. В поход на Киев готовы были выступить полки Изяслава Давидовича, Ростислава Мстиславича Смоленского, Мстислава Изяславича.

Не исключено, что действия князей каким-то образом согласовывались и с киевлянами, по меньшей мере с теми, кто был недоволен политикой Долгорукого. Предполагать это позволяет сообщение летописи о том, что в день выступления объединенных дружин на Киев оттуда прибыли к Изяславу гонцы с сообщением о смерти Юрия. «Во тъ день приѣхаша къ Изяславу Кияне рекуче: Поѣди княже Киеву, Гюрги ти умерлъ»[165]. Фраза недвусмысленно указывает на то, что в Киеве ожидали прихода Изяслава и могли содействовать его ускорению.