О том, какое это было зло, свидетельствует статья 1151 г. Ипатьевской летописи. В Полоцке вспыхнул мятеж, в результате которого князь Рогволод Борисович был смещен, пленен полочанами и заточен в минский поруб. Полоцким князем был провозглашен Ростислав Глебович, который, не без воли полочан, признал старшинство Святослава Ольговича: «И послашася полотчане къ Святославу Ольговичу с любовью, яко имѣти отцем собѣ и ходити в послушаньи его и на том целоваша крестъ»[193].

Столь неожиданная политическая ориентация полочан была обусловлена, по-видимому, тем, что Изяславу Мстиславичу и Юрию Долгорукому было не до полоцкой междуусобицы. Они вели переменно успешную борьбу за киевский престол и это поглощало все их силы. Нестабильность великокняжеской власти, а также традиционная неприязнь полоцких князей к Киеву толкнули их в объятия новгород-сиверского князя.

Теперь, в 1159 г., полочане сознаются, что тогда они согрешили. Причем не только перед Рогволодом, но и перед Богом, поскольку восстали против своего князя без вины и «жизнь его всю разрабиша». Они просят Рогволода забыть прошлые обиды, поцеловать с ними крест и вернуться на свой престол. Лучшего князя им и не надо. Во искупление своего греха они обещают пленить Ростислава Глебовича и выдать его Рогволоду — пусть он сам определит его дальнейшую судьбу: «Княже нашь, съгрѣшили есмь к Богу и к тобѣ, оже въстахомъ на тя без вины, и жизнь твою всю разграбихомъ.., а самого емше выдахомъ Глѣбовичем на великую муку»[194].

Рогволод охотно принимает покаяние полочан, обещает забыть все свои обиды и целует с ними крест. Первая часть заговора, таким образом, была успешно осуществлена. Теперь надлежало исполнить вторую — пленить Ростислава.

Летописец называет тайный заговор полоцких бояр «злым советом» , поскольку они отступились от крестного целования с Ростиславом, изменили клятве верности своему князю. Определение это, безусловно, верное, но летописец, видимо, симпатизирующий Ростиславу, запамятовал, что таким же «злым советом» был и заговор 1151 г., когда полочане отступились от Рогволода. По существу, нарушение клятвы своевольными боярами неугодным им князьям было обычной и распространенной практикой по всей Руси. Полочане не являлись в этом отношении исключением из правила.

Что же надумали коварные полочане на «злом совете» ? В летописи говорится о намерении пленить Ростислава, однако некоторые обстоятельства позволяют предполагать и более драматические последствия их действий. Приближался праздник св. Петра и Павла, который приходился на 29 июня. Традиционно в Полоцке в этот день устраивалась братчина у церкви св. Богородицы. Присутствие князя на этом празднестве, по-видимому, не было обязательным, но полочане очень хотели его там видеть. Летописец отмечает, что приглашение, направленное Ростиславу, было продиктовано не искренностью, но «лестью». Видимо, расчет был на то, что во время пира проще организовать провокацию, вовлечь в нее князя, а затем и расправиться с ним. В пьяной потасовке князь мог «случайно» погибнуть.

Казалось, все складывалось для полоцких бояр как нельзя лучше. Князь принял приглашение прибыть в братчину, и они могли рассчитывать на успех. Не знали они только того, что их дьявольский план стал известен Ростиславу, и он предпринял необходимые меры предосторожности. Прежде всего он облачился в защитный доспех, который надел под верхнюю одежду. Кроме того, прибыл к церкви св. Богородицы в сопровождении большого отряда личной охраны. Заговорщики дрогнули и, как сообщает летописец, «не смѣша на нь дерзнути». Пирование в братчине закончилось для Ростислава вполне благополучно.

Однако полочане и не думали отказываться от своих замыслов. На следующий день они шлют Ростиславу новое приглашение. На этот раз просят его прибыть в город и принять участие в совете. Князь резонно заметил, что «вчера есмь у васъ былъ, а чему есте не молвили ко мнѣ»[195]. Что ответили ему боярские посланники, неизвестно, но Ростислав все же соглашается на новую встречу с полочанами. Из своей загородной резиденции, которая находилась в Бельчицах, он направляется в Полоцк.

На пути к городу Ростислава встретил один из его приближенных и предупредил о новом заговоре полоцких бояр. Они уже подняли мятеж, спровоцировали беспорядки и принялись расправляться с княжеской дружиной. Появляться в городе в такой ситуации было небезопасно, и Ростислав вернулся в Бельчицы. Здесь он соединился с частью своей дружины, а затем направился к брату Вол одарю в Минск.

Тем временем в мятежный Полоцк вошел Рогволод Борисович и вновь был провозглашен полоцким князем.

В Ипатьевской летописи, сохранившей наиболее подробные сведения о полоцкой междуусобице, почти ничего не говорится о закулисных ее участниках. Но таковые, безусловно, были. В 1151 г., как мы уже имели возможность убедиться, не обошлось без определяющего влияния на ход полоцкого мятежа, изгнание Рогволода и утверждение Ростислава на княжеском престоле новгород-сиверского князя Святослава Ольговича. События 1159 г. (или 1158), по-видимому, оказались возможными благодаря участию в судьбе Рогволода великого киевского князя Юрия Долгорукого. Как сообщает В. Татищев, он пригрозил войной Ростиславу Глебовичу, если тот не освободит из заключения Рогволода. Испугавшись угрозы Долгорукого, Ростислав исполнил его требование, чем, по существу, и определил свою дальнейшую судьбу.

После скоропостижной смерти Юрия Долгорукого шансы Рогволода казались незначительными, но в жизни все сложилось иначе. Не надеясь на свои собственные силы в борьбе за Полоцк, он принимает неординарное решение и обращается за помощью к Святославу Ольговичу. Этот шаг Рогволода кажется нелогичным. Ведь именно Святослав был соучастником в деле его изгнания из Полоцка в 1151 г. и заключения в минской темнице. Однако к этому времени политическая ситуация на Руси приобрела, видимо, несколько иную конфигурацию. Святослав поддерживал добрые отношения с Долгоруким и под его влиянием изменил свое отношение к Рогволоду. Не исключено, что в его охлаждении к своему недавнему ставленнику на полоцком престоле Ростиславу повинен был и сам полоцкий князь, не всегда исправно выполнявший свои вассальные обязанности. И, наконец, Святослав не мог не знать, что от Ростислава отвернулись и полочане.

От Святослава Ольговича Рогволод ушел, о чем уже упоминалось, с «полком Святославлим». Эта помощь и это покровительство, несомненно, сыграли решающую роль в возвращении Рогволода в Полоцк.

Финалом этой драматической истории противоборства полоцких князей явились две разорительные военные кампании. Сначала Ростислав Глебович, раздосадованный потерей Полоцка, прошелся огнем и мечом по своим недавним владениям. Затем Рогволод Борисович проделал то же самое с Минской волостью и даже осадил Минск.

В конце концов Ростислав вынужден был покориться и пойти на мир с Рогволодом. Князья обменялись крестоцелованиями и прекратили взаимную вражду.

Летописная статья 1175 г. Ипатьевской летописи открывается пространной повестью об убийстве суздальского князя Андрея Юрьевича в его загородной резиденции:

«В лѣто 6683. Убиенъ бысть великий князь Андрѣи Суждальскии, сына Дюрдова, внука Володимѣря Мономаха месяца июня вь 28 день, канун святых Апостолъ, день бѣ тогда субота»[196].

В отличие от многих подобных происшествий, отмеченных в летописи лишь кратким известием, трагедия в Боголюбове описана с достаточной полнотой. Автор повести — предположительно Кузьмище Киянин, находившийся при дворе Андрея Боголюбского и хорошо знавший всех участников антикняжеского заговора. Он искренне опечален столь зверским убийством, а поэтому начинает свой рассказ с описания добродетелей Андрея, по-видимому, для того, чтобы усилить впечатление трагичности его смерти. Князь у Кузьмища Киянина — «благоверный и христолюбивый», от младых лет возлюбивший Христа и Матерь Божию. Он уподобился царю Соломону и построил посреди града церковь Рождества Богородицы, которую украсил «иконами многоцѣнными, златом и каменьемь драгимъ, и жемчюгомъ великымь безцѣньнымь, и устрои ѣ различными цятами... зане вся церкви бяше золота»[197]. Андрей заботился не только о Боголюбове, но и о Владимире, где позолотил верхи и комары Успенской церкви и начинил ее разной церковной утварью. Неизмеримой была его любовь к церковным людям. А также к убогим, для которых он был добрым кормителем. Никогда не омрачал ума своего пьянством. Для всех был «яко возлюбленный отець».