Кривая ухмылка Эмерсин говорит о том, что в ее истории о поездке в Мексику есть нечто большее. Из-за нее я тоскую по тем годам, когда мне было чуть за двадцать, и я беззаботно летал по всему земному шару.

До Сюзанны.

До рака.

До смерти.

— Я мечтаю когда-нибудь отправиться в путешествие по миру со своей камерой. — Ее глаза светятся, как и все лицо. Это приятно. Тепло и ярко.

И снова я вижу немного больше той Эмерсин, которая привлекла Сюзанну.

Сделав еще глоток вина, она потирает губы и мычит.

— Забавно… многие считают, что, тратя столько времени на фотосъемку, упускаешь из виду более широкую картину — как будто смотришь на жизнь лишь через крошечную линзу. — Она пожимает плечами и взбалтывает вино. — Я думаю, это правда лишь наполовину. Но есть и другая правда. Жизнь движется так стремительно, что мы часто упускаем бесценные моменты, которые несут в себе массу эмоций. Крошечные мгновения, которые длятся не дольше вдоха, вроде солнца за несколько секунд до того, как оно исчезнет за облаками. Эти микромоменты заслуживают того, чтобы их запомнили и смаковали. Вот почему я люблю фотографировать все подряд. Я чувствую, что улавливаю гораздо больше, чем упускаю.

Гарри Паутер идет ко мне по дивану и растягивается у меня на коленях.

Глаза Эмерсин расширяются, челюсть отвисает.

— Гарри Паутер? Это что такое? Ты, предатель?

Я глажу его по спинке и улыбаюсь, будто выиграл какой-то конкурс.

— Если хочешь знать, мы много тусуемся, когда я здесь, а ты на работе. Только мы, парни.

Выражение ее лица смягчается, и она переводит взгляд с кота на меня.

— У меня нелепая степень в области изящных искусств, которой я, возможно, никогда не воспользуюсь. Нелепая сумма долга по студенческому кредиту. И это заставляет меня чувствовать себя…

— Нелепо?

Она ухмыляется и кивает.

— Ага.

— Тогда зачем получала эту степень?

Она пожимает плечами.

— Самооценка. Мама вечно жаловалась, что не может найти хорошо оплачиваемую работу, потому что у нее нет высшего образования. И я не была уверена во многом в своей жизни, но в одном никогда не сомневалась, — в решимости не быть похожей на нее. Итак, вот она я… без денег и без дома. Мой план полетел ко всем чертям. Верно?

— Дерьмо случается.

Она фыркает и быстро отпивает вина, чтобы скрыть веселье. Спустя несколько секунд ее улыбка сникает, и она смотрит на свой бокал.

— Зак, помнишь, ты рассказал мне о своем походе в магазин после смерти Сьюзи? Что ты не думал о ней какое-то время и почувствовал себя ужасно? Ты задал вопрос: как позволил себе отвлечься на такую ерунду, как томатный соус и арахисовое масло? А я тебе не ответила. Я не знала, как ответить на такой вопрос.

Я медленно киваю.

— Ты все еще чувствуешь ту вину? — спрашивает она.

— Я… я не знаю.

Это правда. Я до сих пор не знаю, как ориентироваться в будущем, не цепляясь за прошлое и не забывая каждую мелочь, которая заставила меня полюбить ее. В ванной у меня есть целая банка этих напоминаний.

— Почему ты спрашиваешь?

— Потому что я здесь. И я пробыла здесь дольше, чем планировала остаться. Я не только в долгу перед тобой за твою щедрость… я в долгу перед Сьюзи за то, что она была моей подругой. И я знаю, она хотела бы, чтобы я удостоверилась, что с тобой все в порядке. Понимаешь? Убедилась, что ее смерть не подорвала тебя. То есть, я вижу, как ты ходишь на работу и готовишь еду. Просто надеюсь, что подумав об арахисовом масле и томатном соусе без мысли о ней, ты не будешь чувствовать себя ужасно.

Я выпускаю намек на смешок, несмотря на боль, все еще живущую в моей груди.

— Так вот она — лакмусовая бумажка моего психического здоровья? Мысли об арахисовом масле и томатном соусе без нее?

— Ну… — она пожимает одним плечом, — … да, полагаю, что так.

— Это сложно. Чувство вины все еще не ушло, просто чуть потускнело. Я не знаю, что нормально. Что нормально и здраво? Сколько раз в день можно о ней думать? Можно ли смотреть ее фотографии? Не пора ли перебрать ее гардероб? И что оставить? А что отдать? Она… везде и нигде. Думает ли она обо мне? Видит ли меня? Слышит ли мои мысли? Чувствуете ли мою боль? Или она движется дальше? Воссоединилась со своей Тарой?

— Каково такое чувствовать?

Прищурившись, смотрю на нее.

— Чувствовать — что?

Она собирает кошачью шерсть с подушки дивана.

— Каково это — думать, что она тебя видит? Что она может слышать твои мысли или чувствовать твою боль? Это то, чего ты хочешь? Так ты чувствуешь себя менее одиноким? Это немного облегчает боль? Потому что мне это ненавистно. — Она морщит носик. — Не обижайся. Я просто хочу сказать… мне бы не хотелось, чтобы все мои мысли, действия или чувства тщательно изучал тот, кого больше нет рядом, чтобы разделить их со мной. Я уверена, что в хорошие моменты ты, естественно, захочешь, чтобы она была здесь и увидела и пережила их вместе с тобой. Но что произойдет, когда ты оступишься? Мы все оступаемся. Все совершаем ошибки, и у нас есть мысли, о которых мы не хотим, чтобы кто-нибудь знал.

— Это… — Я готов ответить мгновенно, но в ту секунду, когда открываю рот, истина, скрывающаяся за ее словами, доходит до меня, и я подвергаю сомнению все. — Я не знаю. Ее голос до сих пор в моей голове.

— Что она говорит?

— Сделай это.

— Что? — Она хихикает и заправляет светлый локон за уши.

— Не знаю.

Но я знаю. Знаю.

Она ждет, что я изменю чью-то жизнь. Словно, она не обретет настоящего упокоения, пока я этого не сделаю. Может, я не хочу, чтобы она замолкала. Готов ли я перестать слышать ее голос? Прошло всего два месяца.

Всего? Уже?

Я понятия не имею, какое место в этом уравнении занимает время. Слишком ли медленно я двигаюсь дальше? Слишком быстро? Ужасно ли с моей стороны думать об арахисовом масле и томатном соусе, а не о ней?

— Тебе следует позвонить Мишель и попросить ее помочь разобрать гардероб Сюзанны. Возможно, ей понадобится что-то из одежды. И ее семья, и твоя семья, вероятно, обрадовались бы, увидев, как ты делаешь этот шаг.

— Я не могу этого сделать.

— Ой, прости. Слишком рано? Я понимаю.

Я качаю головой.

— Если я попрошу Мишель, она все время будет плакать.

Эмерсин допивает остатки вина и со вздохом встает.

— Ну, тебе явно нужно что-то сделать. Если не хочешь, чтобы ее голос преследовал тебя всю оставшуюся жизнь, предлагаю разобраться с этим.

Мои губы кривятся, когда я думаю о ее словах.

— Спасибо за ужин и вино. Это было…

— Ты сделаешь это? — спрашиваю я.

Она постукивает пустым бокалом по подбородку.

— Что сделаю?

— Сложишь все ее вещи в коробки.

— Тебе следует отобрать их.

Я качаю головой.

— Я оставлю ее одеяло и ловца снов. Этого достаточно.

— Уверен?

— В твоих глазах я выгляжу жалким придурком?

Она смеется и, спотыкаясь, отступает на несколько шагов.

— Ты серьезно беспокоишься о том, что будешь выглядеть в моих глазах жалким придурком?

Я хмурюсь.

— Что же, вижу, ты уклонилась от ответа на вопрос.

Эмерсин наклоняется и прижимает пальцы к внутренней стороне моего запястья.

— Что ты делаешь?

— Проверяю пульс. Хорошие новости. Он у тебя есть, значит, ты самый сильный человек, которого я знаю, потому что ты потерял жену и продолжаешь жить. Это супергеройская сила, Зак. Ты можешь стать моим новым кумиром, — она ухмыляется и неторопливо идет на кухню. — Не удивляйся, если я немного влюблюсь в своего соседа-по-комнате-супергероя.

Это забавно. Мило. И… чертовски запутанно.

Через два дня очередной рейс завершен, и я отправляюсь домой на трехдневные выходные. По дороге покупаю тюльпаны цвета фуксии и несу их на могилу Сюзанны. Я скучаю по ней, но не по ее страданиям, и на этом я сосредотачиваюсь во время своего визита. Сегодня я благословляю ее быть с Тарой. Хочу, чтобы она была любима — всегда.