Теперь хохотали уже все мальчишки. Калечащий, повергающий в безумие звук. Оборванный, тощий, дрожащий всем телом дурачок продолжал что-то бормотать, бешено вращая глазами под сомкнутыми веками. Стоя на месте, он был не такой уж интересной добычей, но стоило ему сорваться с места, как мальчишек охватил охотничий азарт. Они бросились в погоню.

Они вовсе не собирались его убивать. Разве что немного проучить, потому что никто не имеет право говорить с тем, кого они не могут видеть, никто не имеет право отводить от них слепой зачарованный взгляд или идти вот так один по дороге, как будто ему никто в целом мире не нужен. К тому же они уже метали в него камни. Так почему бы, подхватив с дороги, не запустить очередной?

Этот удар, пришедшийся на основание шеи, подобно почти всем прочим вещам в мире, оказался слишком сильным. Я погиб моментально, уже мертвым ударившись о землю. Мальчишки, перепуганные содеянным, порскнули прочь. Пыль, взметнувшаяся под их подошвами, понеслась вместе с ветром, сделав его колючим. Только Ты остался рядом с бесчувственным телом оборванного деревенского дурачка. Приподняв окровавленную голову, он положил ее к себе на колени и заплакал.

Огромная туча опускалась вниз, накрывая траву и дорогу, окружая неподвижных двоих. Она была тяжелой, облепляющей, мокрой (Ты задохнулся бы в ней, но Ты не дышал, когда чувствовал такую сильную боль), она вздрагивала и клубилась, как туман.

***

Когда видение погасло в его голове, Вогт пошатнулся и ухватился за спинку кровати.

— Ты ошибся, — сказал он едва слышно. — Ты понял неизбежность неправильно.

— Вот как, — равнодушно ответил Я. — Разве теперь это имеет значение?

— Да, потому что ты повторяешь свою ошибку, — ответил Вогт и, опустившись на пол, устало прислонился лбом к краешку кровати. — Те твои действия были тщетными. Тщетно и то, что ты делаешь сейчас.

— Даже если так. Я обречен продолжать. Знаешь, что по-настоящему странно? Они не видели меня. Я стоял рядом с ним, но они меня не видели. Однако те, кто попал сюда, смогли это сделать. Иногда они кричали от того, насколько боялись меня.

— Меня удивляет лишь то, что ты до сих пор не осознал собственную сущность, — пробормотал Вогт.

Я промолчал, снова потянувшись к ножу. Зажав рукоятку обеими руками, Я с силой вонзил нож в бледную грудь мертвеца и прочертил красную линию вниз, к животу, где виднелся розоватый горизонтальный след от подобной процедуры, проведенной ранее. Положив окровавленный нож на край кровати, Я уцепился за края надреза, раскрывая его. Затем, помогая себе ножом, отделил ребра от грудины и распахнул их, словно обложку книги. Открытая в теле Ты глубокая брешь была бледно-розового цвета и практически не кровоточила. Удовлетворённый достигнутым, Я отложил нож и снова потянулся к маленькому столику возле кровати.

— Хочешь прикоснуться к биению сердца, узнать, какое оно? — протянув руку, он продемонстрировал Наёмнице вздрагивающий мешочек.

Наёмница отпрянула.

— Всего лишь такое, насколько тебе хватило фантазии, — невнятно огрызнулась она.

Развязав мешочек, Я ухватил и стиснул что-то внутри. Взглянув на его пальцы, сжатые в кулак, подрагивающие от напора того, что билось под ними, Наёмница ощутила тошноту.

Погрузив кулак в разверстую грудь Ты, Я медленно разжал пальцы. Несчастный Вогт приподнял голову, наблюдая. Его мокрые глаза ярко сверкали, слезы капали с подбородка. Я извлек руку из разреза.

— Помоги мне, — потребовал он у Вогта.

Тот послушно встал на ноги.

Они надавили на ребра с противоположных сторон, сдвигая их друг к другу. Затем Я аккуратно стянул края разреза, и ткани покорно сомкнулись под его пальцами, срастаясь. Я расслабил пальцы, позволил своей ладони прикорнуть на груди Ты.

— Пульсирует, — отметил он, но на его усталом лице не отразилось никакой радости.

— Ты извратил все законы, — сказала Наёмница. — В твоем мире сердце бьется в мертвой груди.

— А кто вообще жив? — спросил Я. — Те были живыми, убивая его?

Наёмнице нечего было ответить.

— Теперь — дыхание, — Я взял со столика маленькую склянку, оставляя на ней кровавые отпечатки. Внутри склянки свивались завитки чего-то, напоминающего холодный пар.

Небрежно брошенная на пол, стеклянная пробка подпрыгнула и закатилась под кровать. Я прижал склянку ко рту мертвеца, позволив пару просочиться меж неподвижных губ. Переведя взгляд на Вогта, Наёмница увидела в его лице одну лишь мрачную обреченность. Вогт стал маленьким и беспомощным, он потускнел, как будто перестал существовать наполовину, когда у него забрали то, что составляло основу его личности.

— Открой глаза, — обратился Я к человеку на кровати. — Посмотри на меня как прежде. Для меня никого не существует, кроме тебя, и никого не будет существовать, потому что дверь только внутри и ее нет снаружи.

Наёмница подумала, что его сухой бесцветный голос причиняет боль Вогту, но и ей причинял тоже. Слезы обжигали ее глаза, как жидкое пламя.

— Открой глаза! — вскрикнул Я, хлопнув мертвеца по груди. Грудная клетка мертвеца ритмично вздымалась, но его веки даже не дрогнули. — Почему? Почему? Почему ты не открываешь глаза?!

Отразившись от острых клинков, его выкрики заметались по комнате.

— Это бесполезно, — всхлипнул Вогт. — Мне ужасно грустно оттого, что грустно тебе. Но здесь невозможно что-либо сделать.

Я обратил на него раненый, безумный взгляд.

— Почему он не оживает?

Морщась от пульсирующей в нем боли, Вогт попытался объяснить:

— Ты дал ему чувства. Ты заставил его сердце биться. Ты наполнил его грудь дыханием, но оно — дыхание мертвеца и таковым останется. В нем нет самого необходимого — желания жить. Ему спокойно в его мертвенном состоянии. Он не стремится выйти из него. Жизнь всегда была слишком яркой, слишком громкой, слишком небезопасной. Он всегда ее боялся, отодвигался от всех ее проявлений, заперся от нее в собственном разуме, предпочитая общаться с тобой — копией собственной личности, так никогда и не ставшей чем-то полноценным, не сумевшей покинуть пределы его воображения. Жажда жизни — это нечто насколько чуждое для тебя, что ты не способен даже и вообразить ее. А значит, не сумеешь и отобрать у кого-то.

Я закричал бы, но он не мог, так сжало его горло. Он опять был обманут, на этот раз самим собой. Ему не хотелось думать об этом, о чем-либо вообще. Чувствуя себя бесконечно усталым, он тихо прилег возле человека, который был настолько одинок, что однажды подружился с собственным отражением. Я коснулся холодной щеки, губ, почувствовав на них кончиками пальцев дыхание, лишенное жизни.

Лопасти вращались — ускоряясь, со свистом разрезая туман.

Я ощущал себя живым в тот день и видел жизнь повсюду — в сиянии реки, в нежности шелковистых крыльев бабочки, и даже в злой траве, когда она согнулась под ветром. Все это было прекрасным, но слишком настоящим — надрывным и выматывающим, и он едва ли хотел испытать подобное еще раз. Туман не вызывал в нем никаких других чувств, кроме привычного уныния — и это лучшее в тумане. Как просто закрыться и спрятаться ото всех, кто пугает, от всего, что причиняет боль. Как просто лежать, свернувшись клубком — слева стена и справа стена, потому что лежать и дрожать легче, чем бежать или драться. Как просто вверить себя тому, чьи действия ты полностью контролируешь, кто соткан из мечты, не существуя и вовсе. Насколько проще умереть, чем справляться с испытаниями жизни. В конечном итоге он ничем не отличался от людей, которые, напихав за пазуху камней, прыгают с моста в реку, чтобы больше никогда не увидеть все то, что выше мутной воды, смешанной с илом.

Блестящие клинки прорастали из пола, окружая кровать блестящим занавесом. Я слышал голос пленника, умоляющий его о чем-то, но не стремился понять слова.

— Я не хочу, — отказался он.

Его разум уже давно покинул пределы этой полутемной комнаты. Мертвое дыхание подхватило его, унесло к самому краю пропасти. Я взглянул в нее, и у него не захватило дух, хотя он почувствовал ее бездонность, скрытую туманом, поднимающимся снизу, как пар. Это было легче всего самого легкого на свете, поэтому он так и сделал — он шагнул вперед, как многие до него и бесчисленные, которые сделают это после.