Рушились и социальные барьеры против русских евреев. В загородном клубе Century, который считался не только лучшим еврейским клубом Нью-Йорка, но и лучшим еврейским загородным клубом на земле, и где антирусские предрассудки были практически записаны в уставе на протяжении многих поколений, теперь с осторожностью принимали в члены нескольких русских, одним из первых в 1948 г. стал уроженец Флэтбуша доктор Герман Тарновер, сын русских эмигрантов. В то время отклонение клуба от общепринятой практики объяснялось тем, что Тарновер был «приятным врачом», многие пациенты которого были членами Century. Но факты были экономическими: по мере того, как немецкие евреи вымирали или тихо переходили в христианство, «Century» нуждался в новых членах, которые могли бы его поддержать. Единственными кандидатами были русские.
То же самое происходило и в столь же эксклюзивном мужском клубе «Гармония» на Манхэттене. Основанный немецкими евреями в 1852 году, клуб «Гармония» вплоть до вступления Америки в Первую мировую войну вел протоколы и записи на немецком языке, а в вестибюле на видном месте висел портрет кайзера Германии. Роскошный клуб с такими спортивными сооружениями, как площадки для игры в сквош и плавательный бассейн, располагался на дорогостоящем участке недвижимости на Восточной Шестидесятой улице, недалеко от Пятой авеню, и, если уж на то пошло, его содержание и обслуживание обходилось еще дороже, чем Century. Требовалось вливание новой крови и денег. Этого можно было добиться только за счет приема русских членов. Прошло совсем немного времени, и член правления «Гармонии», выступая на собрании с тяжелым русским акцентом, поинтересовался, почему, если «Гармония» изначально была немецко-еврейским клубом, а теперь стала русско-еврейским, меню в столовой печатается на французском, а не на понятном всем идише.
В 1937 году Американская радиокорпорация повысила зарплату своему президенту до ста тысяч долларов в год, что сделало Дэвида Сарноффа одним из немногих американцев с шестизначным доходом в тот депрессивный год. Его зарплата была больше, чем у президента США. В том же году Сарнофф и его жена Лизетт приобрели свой первый дом на Манхэттене по адресу 44 East Seventy-first Street, в квартале от Пятой авеню и Центрального парка и в нескольких кварталах от храма Эммануэль, где Сарнофф также стал попечителем.
Дом, расположенный в самом сердце страны богачей, хотя поблизости проживало несколько немецко-еврейских семей Лоебов, Леманов, Льюисонов и Варбургов, был одним из самых лучших в городе. В нем было более тридцати комнат на шести этажах, соединенных отдельным лифтом. Потолки были высокими, масштабы грандиозными. На первом этаже находилась обшитая панелями парадная столовая, из которой французские двери выходили в просторный частный городской сад, усаженный самшитами, вечнозелеными и плодовыми деревьями. На втором этаже располагалась главная гостиная, оформленная в восточных мотивах, заимствованных из серии древнекитайских фресок, которыми были украшены стены. На этом же этаже находился просмотровый зал, где Сарноффы могли развлекать своих гостей предварительными просмотрами новейших фильмов RKO, доставленных им из Голливуда. Здесь же находился «радиоцентр» Дэвида Сарноффа, оборудованный таким образом, что он мог принимать практически любую радиостанцию в мире, а также прослушивать и контролировать происходящее в репетиционных студиях National Broadcasting Company.
Третий этаж был семейным, здесь находились спальни, гардеробные и ванные Сарнофф, а также спальни и ванные их трех сыновей — Бобби, Эдди и Томми. Четвертый этаж, однако, полностью принадлежал Дэвиду Сарноффу и представлял собой самую необычную коллекцию комнат в доме — его личный шейхдом. Это был частично кабинет, частично библиотека, частично клуб, частично святыня, посвященная личным достижениям Сарноффа. Длинная центральная галерея была заполнена свидетельствами и памятными вещами — наградами, цитатами, дощечками, медалями и почетными университетскими степенями, которыми его награждали, хотя он никогда не получал аттестата о среднем образовании. На полках и в подсвеченных витринах стояли серебряные и бронзовые кубки, чаши, мензурки и статуэтки, которыми он был награжден. На полках в толстых кожаных переплетах лежали переплетенные копии всех его выступлений, другие кожаные альбомы были заполнены газетными вырезками, рассказывающими о его карьере. Повсюду в серебряных и кожаных рамках стояли фотографии с автографами Дэвида Сарноффа, на которых он улыбался и пожимал руки важным людям — Вудро Вильсону, Уоррену Г. Хардингу, Калвину Кулиджу, Герберту Гуверу, Франклину Рузвельту, Альберту Эйнштейну, Гульельмо Маркони, Артуро Тосканини, а также всем звездам радио NBC.
За галереей, похожей на музей, или «комнатой воспоминаний», как называл ее Сарнофф, находилась клубная гостиная с полностью оборудованным баром (хотя Сарнофф был приверженцем трезвого образа жизни), карточными столами (хотя он никогда не играл в карты), множеством глубоких кожаных кресел и диванов, а также хьюмидором с регулируемой температурой для огромных сигар, которыми он постоянно попыхивал. Из этой части дома можно было также составить впечатление, что неатлетичный Сарнофф был любителем активного отдыха и охоты на крупную дичь. Головы, бивни и рога диких зверей украшали стены — льва, пантеры, импалы, леопарда, кабана. Из слоновьей ноги была сделана корзина для мусора. Над барной стойкой возвышался гигантский марлин, набитый чучелом и закрепленный на крючке, а в банках-колоколах позировали мумифицированные дикие птицы. Таксидермический зверинец в этой трофейной комнате, однако, вводил в заблуждение. Сарнофф, если бы на него надавили, признался бы, что никогда в жизни не нажимал на курок и не ловил рыбу на крючок, а все трофеи были добыты другими.
На пятом этаже располагались комнаты для прислуги, а на последнем этаже дома спальни для гостей выходили в огромный сад на крыше, увитый шпалерой, откуда открывался великолепный вид на центр города, включая новое здание RCA. И на этом этаже Дэвид Сарнофф сделал себе особую поблажку — личную парикмахерскую.
В то же время по всему дому, на каждом уровне и практически в каждой комнате, стояли телевизоры. Некоторые из них были спрятаны за раздвижными дверями, а другие воспринимались как предметы мебели. Подсчет телевизоров никогда не велся, так как их часто меняли, переставляли и заменяли, но обычно в доме Сарноффа в каждый момент времени находилось не менее трех десятков. Конечно, для большинства американцев телевидение стало феноменом после Второй мировой войны, но Сарнофф испытывал различные телевизионные приемники с начала 1930-х годов, и телевидение было для него чем-то большим, чем просто проблеск в глазах еще в 1923 году, когда в меморандуме для своей компании он размышлял о будущем средства массовой информации, каким он его видел тогда:
«Я полагаю, что телевидение, которое является техническим названием для того, чтобы видеть вместо того, чтобы слышать по радио, со временем станет реальностью».
Уже сейчас по радио через Атлантику передаются фотографии. Конечно, экспериментально, но это указывает путь к будущим возможностям...
Я также считаю, что в ближайшее десятилетие будет отработана передача и прием кинофильмов по радио. Это приведет к тому, что важные события или интересные драматические представления будут буквально транслироваться по радио, а затем приниматься в отдельных домах или аудиториях, где оригинальная сцена будет воспроизводиться на экране, что во многом будет напоминать современные кинофильмы...
Технически проблема аналогична проблеме радиотелефонии, хотя и более сложна, но находится в пределах технических возможностей. Поэтому, возможно, в будущем каждый радиовещательный приемник, предназначенный для домашнего использования, будет оснащен телевизионной приставкой, с помощью которой можно будет не только видеть, но и слышать, что происходит на вещательной станции».
Если такое описание телевидения звучит несколько неубедительно и неточно, то Сарнофф лучше понял идею годом позже, когда в 1924 г. выступал перед аудиторией университета штата Миссури: «Подумайте о том, что ваша семья, сидя вечером в уютной обстановке собственного дома, не только слушает диалог, но и видит действие пьесы, разыгрываемой на сцене за сотни миль; не только слушает проповедь, но и наблюдает за каждой игрой эмоций на лице проповедника, когда он увещевает прихожан встать на путь религии». А к 1927 году он еще больше расширил эту идею и сказал: «Если мы дадим волю нашему воображению, мы сможем мечтать о телевидении в точных цветах».
