Некоторые считают, что конец немецко-еврейского господства наступил еще в 1920 году, когда умер патриархальный Джейкоб Х. Шифф, которого называли совестью американской еврейской общины. Миссия Шиффа заключалась в том, чтобы периодически напоминать евреям, что они действительно евреи и несут еврейские обязанности, и именно он возглавлял большинство еврейских программ социального обеспечения, которые помогали русским иммигрантам начала века. Шифф передал мантию еврейского лидерства другому немецкому еврею, Луису Маршаллу, выдающемуся нью-йоркскому юристу, но г-н Маршалл не обладал таким властным авторитетом и личной харизмой, как Джейкоб Шифф. Однако именно под руководством Маршалла элитная немецкая община «Temple Emanu-El» начала планировать переезд своего молельного дома с Сорок пятой улицы и Пятой авеню на еще более величественный адрес в верхней части города, на пересечении Пятой авеню и Шестьдесят пятой улицы, напротив Центрального парка.
В то время причиной переезда был шум. Пятая авеню и Сорок пятая улица стали одним из самых оживленных торговых районов города. Торговый шум, по словам Маршалла, не мешал христианским церквям, расположенным по соседству, поскольку службы в них проходили по воскресеньям. Но суббота была днем активного шопинга, и прихожане синагоги Эммануэль утверждали, что шум улицы мешает им в день богослужения. Не было сказано и о том, что переезд в верхнюю часть города был также попыткой социально отмежеваться от продолжающегося движения в верхнюю часть города бывших жителей Нижнего Ист-Сайда, от натиска «парвеню», или «нового элемента», как иногда называли русских. В то время верхняя часть Пятой авеню была практически уделом исключительно богатых христианских семей и немецких евреев из старой гвардии. Ширина Центрального парка отделяла Храм Эммануэль от «русской стороны», расположенной на западе Центрального парка, — так рассуждали специалисты.
На самом деле проблема заключалась в том, что реформистский иудаизм стал слишком популярным и успешным — настолько успешным, что «Эммануэль» было трудно сохранить свою традиционную немецко-еврейскую исключительность. Когда в 1845 г. община только образовалась, в ее казне было всего 28,25 доллара, а первые службы проходили в квартире в нижнем Ист-Сайде на углу улиц Гранд и Клинтон. Но прихожане быстро переезжали в более удобные помещения, и к 1868 году смогли построить за шестьсот тысяч долларов целое здание на Пятой авеню — главной улице Нью-Йорка, где находились все самые модные христианские церкви.
Однако к 1930 году, когда новое грандиозное здание стоимостью семь миллионов долларов открыло свои двери, возможность эксклюзивности исчезла. Мобильность выходцев из Восточной Европы была настолько стремительной, что русские евреи могли позволить себе более высокую арендную плату в фешенебельном Верхнем Ист-Сайде и переезжали туда в большом количестве. По иронии судьбы, первая служба в новом храме была посвящена похоронам Луиса Маршалла, а надгробную речь произнес его первый главный раввин из числа русских евреев.
Старая гвардия уступила место новой, которая победила за счет своей численности.
На протяжении 1930-40-х гг. синагога Эммануэль как магнитом притягивала к себе прихожан из Восточной Европы, пока к концу 1940-х гг. число русских не превысило число немцев в соотношении примерно пять к одному. Причин такого резкого перехода от маленьких ортодоксальных синагог Нижнего Ист-Сайда к этому оплоту американского реформистского движения было несколько. Во-первых, это физическое великолепие нового храма Эммануэль с его великолепным розовым окном и алтарем, обрамленным и украшенным резным деревом и сверкающей мозаикой ручной работы. По своим размерам он уступал только собору Святого Иоанна Божественного и собору Святого Патрика в Нью-Йорке, вмещал двадцать пять сотен человек в главном святилище и еще не менее тридцати пяти сотен в прилегающей часовне и зрительном зале для проведения праздников. В архитектурном плане он излучал уверенность в себе и значимость.
Кроме того, «Эммануэль» долгое время считалась самой модной еврейской общиной Нью-Йорка, и нельзя было исключать, что модность привлекает семьи, продвигающиеся вверх по экономической шкале. Все руководители крупных еврейских благотворительных организаций традиционно являлись членами конгрегации Эммануэль: президенты Федерации еврейских благотворительных организаций, Bonds for Israel, United Jewish Appeal, American Jewish Committee, Friends of Hebrew University, советы директоров Hebrew Union College, больниц Montefiore и Mount Sinai, Американского еврейского исторического общества. Общение с лидерами общины также имело свои преимущества.
Но самая главная привлекательность Эммануэль и реформистского движения заключалась в том, что они представляли собой шаг в процессе ассимиляции, часть стремления русских приспособиться к господствующему укладу и среде. Реформизм был более «современным», более «просвещенным», более «американским». Если многие иммигранты первого поколения по привычке, из страха, из ностальгии стремились удержаться в Старом Свете, исповедуя традиционализм, то второе поколение хотело слиться с ним, идти в ногу со временем. Фраза «Мои родители были ортодоксами, но я — реформист» стала нарицательной. Реформировать — значит идти в ногу со временем. Все знали, например, что еврейские кошерные законы к двадцатому веку стали анахронизмом, а в Соединенных Штатах и вовсе неприятностью. Реформистские евреи прямо заявили об этом, и к 1940-м годам любой еврей, продолжавший вести кошерное хозяйство, в глазах реформистов был либо сентименталистом, либо фанатиком. Типична реакция домохозяйки со Среднего Запада: «Раньше я готовила кошерные блюда, когда к нам на ужин приходили мои свекры, но после их смерти я перестала это делать». Возможность подавать на стол то, что нравится, и питаться в ресторанах, где хочется, была частью вхождения в американский мейнстрим.
Тем временем признаки того, что русские евреи стали доминирующей группой в Храме Эммануэль, проявлялись и в самом храме. Некоторые изменения носили косметический характер. Например, во времена немецко-еврейского руководства попечительский совет храма одевался в черные галстуки на свои заседания в обшитом панелями, увешанном портретами зале заседаний. Русские отказались от этой практики, сочтя ее душной и старомодной. Русские также предложили освещать фасад здания в ночное время. Немецкое меньшинство отвергло это предложение, посчитав его «слишком показушным». Но русские возразили, что если освещать прожекторами фасад здания на Пятой авеню, то во время вечерних богослужений через витражное окно с розами будет литься прекрасный свет. В итоге архитектура здания не позволила реализовать этот проект. Витраж «Роза», судя по всему, был выполнен из самого тяжелого стекла, чтобы противостоять лучам полуденного солнца. Ночью сквозь стекло мог пробиться только прожектор с интенсивностью солнечного света.
Другие изменения носили литургический характер. Новое восточноевропейское руководство решило, что было бы неплохо еженедельно транслировать вечерние пятничные службы храма по нью-йоркской радиостанции WQXR. Немцы снова выступили против, назвав эту идею «пиаром» и «евангелизацией через СМИ». Но предложение было принято, и русские могли похвастаться своей новой, гораздо более многочисленной «радиообщиной». (Когда радиоприхожане стали присылать в храм чеки, ропот немцев несколько поубавился). В 1872 г. тогда еще полностью немецкий храм отказался от практики проведения бар-мицвы как «варварской». Но русским, судя по всему, бар-мицва нравилась, и при новом руководстве она была возобновлена.
Столкнувшись с такими переменами, некоторые старые немецкие семьи отказались от поддержки храма Эммануэль. Увы, это не имело большого значения. В их поддержке больше не нуждались. Другие же просто капризничали и жаловались, называя русских новичков «Эммануэльбоуерами — они пролезли сюда локтями». Правда это или нет, но им предстояло остаться.
К 1940-м годам бастионы немецко-еврейского превосходства рушились со всех сторон. На Уолл-стрит это почувствовала и старая инвестиционно-банковская фирма «Goldman-Sachs». (Взаимосвязанные семьи Голдман и Сакс были одними из первых немецких евреев в Америке). В течение многих лет все партнеры фирмы были либо Голдманами, либо Саксами, но затем, только что окончив школу № 13 в Бруклине, в нее пришел яркий молодой человек по имени Сидни Вайнберг. Парень русского происхождения провел некоторое время, глядя через гавань на возвышающийся финансовый район нижнего Манхэттена, и решил, что именно там находятся деньги. Он поднялся, по его собственным словам, «на вершину самого высокого здания» в этом районе и начал спускаться вниз, этаж за этажом, спрашивая работу на каждой остановке лифта. Он спустился до второго этажа, прежде чем нашел компанию «Goldman-Sachs», где его приняли на работу в качестве офисного работника. К 1947 г. Сидни Вайнберг стал старшим партнером фирмы и главным архитектором высокофинансового плана, благодаря которому наследники Генри Форда-старшего смогли сэкономить сотни миллионов долларов на налогах на наследство. По замыслу Вайнберга, наследникам Форда оставался контроль над Ford Motor Company, а основная часть наследства в размере 625 000 000 долл. была помещена в Фонд Форда, что сделало его самой богатой филантропической организацией в мировой истории. Наследники Форда заплатили федеральные налоги в размере всего 21 000 000 долл. при налогооблагаемой сумме состояния в 70 000 000 долл. Счет Сиднея Вайнберга за эту услугу? Чуть более 2 000 000 долларов США[29].
