«Я позвонил Дэвиду на следующий день и с радостью обнаружил, что в моем друге не было ни на йоту съежившегося безбилетного пассажира.. Тем не менее, он был полон аргументов. Это были аргументы не еврея, а нееврея.
«Я не хочу иметь ничего общего с твоим делом, — сказал Давид, — по той простой причине, что это еврейское политическое дело. А меня не интересуют еврейские политические проблемы. Я американец, а не еврей. Я интересуюсь этой войной как американец. Было бы глупо с моей стороны делать вид, что я вдруг стал евреем, с какой-то набившей оскомину еврейской психологией».
«Если я смогу доказать, что вы еврей, Дэвид, — сказал я, — подпишете ли вы телеграмму в качестве коспонсора вместе со мной?»
«Как вы собираетесь это доказать?» — спросил он.
«Я вызову любых трех человек, которых вы назовете, — сказал я, — и задам им следующий вопрос: как бы вы назвали Дэвида О. Селзника — американцем или евреем? Если кто-то из них ответит, что он назвал бы вас американцем, вы выиграли. В противном случае вы подписываете телеграмму».
Дэвид согласился на тест и выбрал три имени. Я позвонил им, при этом Дэвид подслушивал в трубку.
Мартин Куигли, издатель «Вестника кинопрокатчиков», ответил на мой вопрос быстро.
«Я бы сказал, что Дэвид Селзник был евреем», — сказал он.
Наннелли Джонсон несколько мгновений колебался, но в конце концов предложил тот же ответ. Лиланд Хейворд ответил: «Ради Бога, что случилось с Дэвидом? Он еврей и знает это».
Как и предсказывал Любич, когда имя Дэвида Селзника оказалось внизу телеграммы вместе с именем Хехта, заявки на участие в акции «Еврейская армия» посыпались со всех концов города. Сэм Голдвин немедленно отправил ответное письмо с просьбой «с удовольствием принять это достойное дело», а затем провел несколько часов с женой, обсуждая, что ей надеть на мероприятие — «одеться богато» или «одеться бедно». Телеграмма Хехта-Селзника, похоже, привела в более благожелательное состояние даже Гарри Уорнера, и хотя несколькими неделями ранее он приказал выгнать Хехта из своего кабинета, когда зашла речь о том же самом, теперь он ответил, что с большим удовольствием примет участие в мероприятии. Так же поступил и Чарли Чаплин, что стало еще большим сюрпризом. Чаплин всегда избегал участия в мероприятиях, которые могли бы показаться «еврейскими», чтобы не дать повод для упорных слухов о том, что он криптоеврей. Магическое имя Селзника помогло.
Митинг проходил в помещении магазина компании «Twentieth Century-Fox» весенним вечером 1941 года. Первым выступил сенатор Клод Пеппер из Флориды, который ранее обедал в загородном клубе Lakeview, в то время, как его калифорнийские хозяева ждали на улице — в соответствии с правилами клуба, запрещавшими пускать в ресторан евреев. Пеппер в серебристых тонах тепло отозвался о достоинствах и культуре евреев, и их роли в истории, но, к разочарованию Хехта и Питера Бергсона, не затронул тему еврейской армии. Следующим на трибуну поднялся полковник британской армии Джон Х. Паттерсон, DSO, который во время Первой мировой войны командовал Еврейским легионом, когда тот перешел Красное море и вошел в Палестину. Полковник Паттерсон в полном обмундировании, украшенном медалями и орденами, представлял собой внушительную фигуру, и когда он поднялся для выступления, ему аплодировали стоя, как и подобает настоящему британскому герою в тот вечер, когда благополучие Великобритании было главным в мыслях каждого американца.
Однако по мере того, как полковник начинал развивать свою речь, среди его слушателей появлялись растерянные лица. Он начал с восхваления храбрости Еврейского легиона и Владимира Жаботинского. Затем он перешел к подробному рассказу о том, как плохо обращались с Жаботинским англичане. Англичане, продолжал добрый полковник, были по сути своей антисемитами, и после того, как Еврейский легион храбро вошел в Палестину, Англия попыталась низвести легион до уровня простого рабочего батальона. Далее он приводил один за другим примеры британской нечестной игры и антисемитизма, а затем перешел к теме обещания британцев евреям сделать Палестину их родиной. По словам полковника, на самом деле британцы не собирались ничего подобного делать. Наоборот, под видом охраны порядка и защиты территории они готовятся захватить Палестину и изгнать оттуда евреев. Полковник Паттерсон продолжал и продолжал обличать вероломных, двуличных, коварных британцев, — своих соотечественников и свою страну, — и ненависть британцев к евреям.
Конечно, в словах полковника была доля правды, и, возможно, он предполагал, что его явный филосемитизм вызовет симпатию слушателей. Но время для этого было выбрано самое неудачное. Хотя Америка еще не вступила в войну, не было никаких сомнений в том, на чьей стороне американцы будут сражаться, если и когда это произойдет. В начале года президент Рузвельт предложил программу лендлиза для помощи Великобритании и ее союзникам в борьбе с державами оси. Слушатели полковника Паттерсона не могли поверить своим ушам. Никто и близко не был готов к подобному. Полковник мог любить евреев и восхищаться ими, но за счет лучшего друга Америки? Это было немыслимо, особенно сегодня, когда британцы переживали то, что Черчилль назвал бы их звездным часом. Настало время простить Британии ее грехи, совершенные и упущенные в прошлом. Внезапно из зала раздались крики и возгласы. Сэм Голдвин поднялся на ноги и приказал оратору: «Сядьте! Сядьте!» Несколько человек направились к двери — по крайней мере, один из них, чтобы позвонить в ФБР и сообщить о возмутительных событиях, происходящих в магазине Fox, — но оратор продолжал, обнажая все новые и новые примеры черноты британской души. Когда он, наконец, закончил свое выступление, в зале воцарилась ошеломленная тишина, аплодисменты не смолкали. Хехт и Бергсон заерзали на своих местах, а Дэвид Селзник бросил на своего соведущего убийственный взгляд. Он был прав. Это было время, когда евреи хотели быть в первую очередь американцами, а во вторую — евреями.
В программе были и другие ораторы: Берджесс Мередит, Питер Бергсон и Хехт, каждый из которых сделал все возможное, чтобы спасти то, что осталось от вечера. Когда выступления закончились, в зале царило всеобщее замешательство, пока над аудиторией не возвысился один четкий голос. Он принадлежал, как ни странно, Хедде Хоппер, обозревателю сплетен, которая четко произнесла: «Мы собрались здесь, чтобы внести свой вклад в общее дело. Я начну пожертвования с чека на триста долларов». А ведь мисс Хоппер даже не была еврейкой. Тут же остальные киномагнаты, не желая уступать женщине, да еще и гойке, начали делать взносы. Их размер варьировался от ста до пяти тысяч долларов, хотя Хехт с некоторым сожалением заметил, что среди тех, кто внес пять тысяч долларов, были такие люди, как Грегори Ратофф, Сэм Шпигель и еще один или два человека, о которых в то время было известно, что они находятся в состоянии сомнительной платежеспособности. Тем не менее, в течение часа было обещано 130 тыс. долл.
Конечно, это были не «миллионы», на которые рассчитывал Бергсон, и не сумма, достаточная для финансирования армии. Но этого было достаточно, чтобы вечер прошел с умеренным успехом. Однако в последующие недели, когда Хехт и его комитет попытались заставить киношников выполнить свои обещания, выяснилось истинное положение дел. Многие отказались от своих обязательств. В итоге наличными было собрано всего девять тысяч долларов, чего не хватило даже для размещения рекламы на всю страницу в газете New York Times.
В переводе с идиша это выражение звучит как «ша-ша», что можно условно перевести как «тише, не говори». В первые месяцы 1941 года Америка была охвачена почти истерическим патриотическим безумием, и любые настроения, которые не были глубоко и решительно проамериканскими, воспринимались как нелояльные или даже предательские. Всего за несколько месяцев до этого официально объявил о своем существовании Комитет «Америка прежде всего» — любопытная смесь людей, традиционно опасавшихся «иностранного вмешательства», политических радикалов и пацифистов, а также тех, кто, вероятно, тайно, если не открыто, выступал за Германию. Самым известным сторонником «Первой Америки» был американский герой из глубинки Чарльз А. Линдберг, который 14 сентября того же года произнес в Де-Мойне (штат Айова) речь, которая, безусловно, звучала как антисемитская. Так что сейчас было не время для разжигания еврейской политической активности. Это было время «ша-ша» — не для самих евреев, а для еврейства.
