К 1925 году Голдвин и бывшая Бланш Ласки были в разводе уже десять лет, и никто из семьи Ласки не был в хороших отношениях с Сэмом. Как бы ни был горек развод, как бы ни тянулась борьба за маленькую дочь Рут, мать которой в конце концов получила право опеки, как бы ни затягивалась борьба за деньги, как бы ни сыпались на разводящихся обвинения в неверности и других злоупотреблениях, Сэм Голдвин по-прежнему признавался в любви к Бланш. Еще долго после того, как Бланш переехала обратно в Нью-Джерси и вернула себе девичью фамилию (она воспитывала их дочь как Рут Ласки, а остальным членам семьи было запрещено говорить Рут, кто ее отец), Сэм по-прежнему называл Бланш «моей сказочной принцессой». После развода Сэм встречался с актрисой Мейбл Норманд. Но затем, в начале 1925 года, он встретил двадцатиоднолетнюю белокурую актрису по имени Фрэнсис Ховард.
Фрэнсис Ховард родилась в Омахе в 1903 году, а вскоре после этого ее отец перевез семью в Южную Калифорнию, где Фрэнсис выросла в крошечном бунгало недалеко от Сан-Диего. Семья Говардов происходила из английского рода, они были католиками, и воспитание Фрэнсис Говард было строгим, спартанским и массовым. Однако уже в подростковом возрасте она увлеклась сценой, и ей разрешили поехать в Нью-Йорк, чтобы попытать счастья в театре. Ей удалось получить роли в двух малоуспешных бродвейских спектаклях — «Лебедь» и «Слишком много поцелуев» с Ричардом Диксом. Среди разных интересных мужчин, с которыми успела познакомиться юная красавица, был и Кудерт Наст, сын Конде Наста. Однажды вечером она была приглашена на ужин в манхэттенскую квартиру Конде Наста, которая к тому времени стала чем-то вроде салона, где собирались все молодые, талантливые и делающие что-то в Нью-Йорке, чтобы встретиться с иногородними молодыми, талантливыми и делающими что-то людьми. Для этого случая она купила платье за 310 долларов, которое не могла себе позволить. На вечеринке ее представили Сэмюэлю Голдвину, только что приехавшему из Голливуда и прибывшему к Настам с красивой женщиной на руках.
Их вступительные слова не были благоприятными. Голдвин, видевший Фрэнсис в фильме «Лебедь», подошел к ней и сказал: «Вы ужасная актриса». Фрэнсис холодно ответила: «Мне жаль, что вы так думаете», и уже собиралась отвернуться в поисках более приятной компании, когда Голдвин коснулся ее руки и спросил, не хочет ли она присоединиться к нему на званом вечере, который устраивался для Глории Суонсон и ее нового мужа, маркиза де ла Фалеза. Мисс Ховард уже собиралась отказаться, когда ее хозяин, мистер Наст, сказал: «Я отвезу вас туда, так что вы будете в сопровождении». На вечеринке у Суонсонов Сэм Голдвин сказал Фрэнсис: «Я хотел бы увидеть вас снова». На этот раз она поблагодарила его и очень твердо отказалась. Позже она сказала своей подруге Аните Лоос: «Угадайте, кто хочет пригласить меня на свидание. Этот ужасный Сэм Голдвин!».
И все же в этом человеке было что-то такое, что очаровывало ее — его грубость манер, его нахальная самоуверенность, его очевидная потребность доминировать в каждой сцене, в которой он оказывался, перед каждой женщиной, с которой он оказывался — несмотря на то, что он был старше ее более чем на двадцать лет. Когда через несколько дней он позвонил и предложил ей поужинать с ним, она согласилась. В то время она жила в небольшой квартире на углу Восемьдесят первой улицы и Вест-Энд-авеню. Когда она назвала адрес, он сказал: «Меня нельзя видеть в этой части города. Поезжайте на такси в мой отель «Амбассадор» на Парк-авеню». Несмотря на это, она поехала. Они поужинали в ресторане Colony, и на первом же настоящем свидании Сэм Голдвин сделал ей предложение.
Фрэнсис уже обсуждала с компанией Paramount возможность съемок фильма на Западном побережье, и поэтому ее ответом на его предложение было легкомысленное: «Ну, может быть, увидимся в Калифорнии». Но менее чем через четыре месяца, приехав в Голливуд, Фрэнсис Ховард стала второй миссис Сэмюэль Голдвин. «Дело было не в том, что он был каким-то милым», — говорила она позже. — «У него были самые отвратительные манеры. И не потому, что я хотела выйти замуж за кинопродюсера, чтобы попасть в кино. Он ясно дал понять, что единственная карьера, которую я собираюсь сделать, — это стать его женой. И уж точно не потому, что он был богат, потому что в то время, как я знала, он был по уши в долгах перед Bank of America. Но в нем было что-то такое, что отличало его от всех мужчин, которых я когда-либо знала. Он казался таким одиноким — самым одиноким из всех, кого я когда-либо знала. Может быть, это потому, что он пробудил во мне материнский инстинкт».
Ее семья была потрясена. Сказывалась и разница в возрасте, и разница в вероисповедании. Тем не менее, Фрэнсис Голдвин должна была показать себя упрямой женщиной, которая знала, чего хочет, и, получив это, была полна решимости сохранить это. Она взяла с Сэма обещание, что все его дети будут воспитываться католиками. Она знала о репутации Сэма как кокетки и бабника, знала о его давней связи с Мейбл Норманд, но решила не придавать этому значения. Она знала о репутации Сэма как азартного игрока с высокими ставками и решила, что если не сможет изменить ситуацию, то будет жить с ней как можно лучше. Она знала о любви Сэма к показухе и демонстрации — он исходил из того, что чем больше денег ему должны, тем больше он должен тратить, чтобы конкуренты не заподозрили, что у него какие-то трудности, — и, пытаясь сократить его бюджет, заставила его избавиться от своего «выпендрежного локомотива». Она понимала воспитанный в гетто страх Сэма связывать деньги с недвижимостью, но она также была полна решимости, что они будут жить в доме, а не проводить всю жизнь, как это делал Сэм, в нескольких гостиничных номерах. Ее свадебный подарок был типично сдержанным и простым: дюжина галстуков от Macy's.
Фрэнсис Голдвин была одновременно в восторге и в ужасе от Голливуда середины 1920-х годов, который она обнаружила по приезде. Не успели они с Сэмом сойти с парохода Santa Fe Chief, как он сообщил ей, что вечером они приглашены на званый ужин. Поспешно выбрав розовое шифоновое платье, расшитое крошечными имитациями ракушек, она оказалась совершенно не готова к тому, что увидела, придя на вечеринку. Там была Пола Негри в тюрбане из серебристого ламе, платье, усыпанном блестками, и большая часть верхней части ее тела была усыпана бриллиантами. Была и Констанс Талмадж в белом атласе с водопадом орхидей десятков разных цветов, приколотых к плечу и свисающих до пола, так что при ходьбе ей приходилось отпихивать корсаж ногами. Ее сестра, Норма, тоже была в орхидеях и в длинном платье, расшитом опалами и лунными камнями. Здесь были Эрнст Любич, Кинг Видор, почти слишком красивый Джон Гилберт и — что было самым интересным для Фрэнсис — Эрл Уильямс, Роберт Редфорд своего времени. Фрэнсис Голдвин в детстве была отчаянно влюблена в Эрла Уильямса и хранила коробку конфет Huyler's, полную его фотографий, вырезанных из журнала Photoplay. Оцепенев от ужаса, она обнаружила, что сидит рядом с ним за обеденным столом. Но, усевшись, она обнаружила еще кое-что в своем кумире. Эрл Уильямс был совершенно не разговорчив. В отчаянии она пыталась затронуть одну тему за другой — политику, театр, фондовый рынок, последние книги, даже погоду. Эрл Уильямс отвечал тем, что хрустел палочками сельдерея. Наконец она решила попробовать затронуть тему коробки конфет от Хьюлера. Он сразу же был потрясен и захотел узнать больше. Какие фотографии ей больше всего понравились? Какой профиль она предпочитает? Не кажется ли ей, что у него слишком маленькие глаза? Предпочитает ли она, чтобы он улыбался или был серьезным? Она открыла для себя факт, который мог бы помочь ей в общении с любым голливудским актером: Эрла Уильямса интересовал только Эрл Уильямс. Заговорив о своих фотографиях, он стал многословен и монополизировал ее до конца вечера. Пожелав ей спокойной ночи, он сказал: «Вы самая очаровательная женщина, которую я когда-либо встречал!».
На той первой голливудской вечеринке Фрэнсис Голдвин узнала и другие, менее приятные вещи. Например, она обратила внимание на огромное потребление бутлегерского спиртного. Она заметила, что даже в 1925 году в голливудской светской жизни присутствовали какие-то другие химические вещества. «Они что-то нюхали и что-то курили», — вспоминала она. К своему ужасу, она также узнала, какое положение занимала женщина в столице кино. За столом, где она пыталась уловить как можно больше разговоров, когда Уильямс не рассказывал о себе, она слышала разговоры мужчин, и говорили в основном мужчины. Женщины улыбались, прихорашивались, кивали, изучали свое отражение в зеркалах своих косметичек. Мужчины говорили о том или ином собрании, о том, кто там был, и все по именам — «Джек», «Джо», «Ник», «Сесил», «Сэм», «Чарли», «Дэррил», «Дэвид», «Лью», «Даг». Потом кто-то добавлял, почти в качестве послесловия: «И, конечно, обычные жены». На этом званом ужине Фрэнсис Голдвин решила, что бы ни случилось, она не позволит себе стать еще одной «обычной женой» Голливуда.
