Большинство из собравшихся в плане магических способностей, даже немного усиленных Синей чумой, не представляли из себя ровным счётом ничего. Но все вместе, направляемые умелым «дирижером», были даже опаснее самой Келестии. Несоизмеримо опаснее, на самом деле. Имей они свободу воли, смели бы магичку с такой же лёгкостью, как поток воды, сходящей с гор, сметает бобровую плотину.

Однако о том, чтобы никто из участвующих в ритуале не обладал свободой воли, магичка позаботилась в первую очередь. Значительная часть людей была уже мертва, ещё до начала ритуала, другая погибла от перенапряжения в процессе, третья, вероятнее всего, сгинет в неразберихе после его завершения. Если, конечно, высвобожденная магическая энергия, настоящий катаклизм, не уничтожит тут всё.

Именно разорвать эту связь, лишить Келестию её «оркестра» Войтон и намеревался. Победить шансов у него не было и без раны, но вот вмешаться в богопротивный ритуал еретички — вполне.

О том, чтобы пройти напрямую или проталкиваться и речи быть не могло. Предводитель Охотников даже не пытался. Вскочив на сваленные в кучу, очевидно мешавшие ритуалу скамьи и столы, оставшиеся после праздника, он, кривясь от боли, прыгнул и пошагал в прямом смысле по головам. Без всякого пиетета, жалости и разбора. Не щадя ни жителей Власвы, ни даже других Охотников.

Когда под ногами воина хрустнула хрупкая старческая шея случайно подвернувшегося под ноги Цимона, обойти которого Войтон даже не попытался, его сердце мимолётно кольнуло позабытое ощущение. Это было наслаждение.

— А выродком называют меня, — раздался у него в голове голос магички. — Я не убила ни единого случайного человека! Все жертвы здесь недавно погибшие — все они нужны для великой цели. Цели, что можно с уверенностью назвать единственно важной. Один умерший сегодня спасает сотню других. Может быть, даже тысячу. А что стоит за тобой, импотент? Вера? Может быть, желание выделиться, стать героем? Это смехотворно. И твоя вера, и желание стать героем — имя-то уже занято. Тому Войтону ты не годишься даже в пажи.

Предводитель Охотников отвечать не стал. Он сосредоточился на том, чтобы идти, что было не так уж и просто в текущих условиях, и при этом держать себя в руках — рана уже давала о себе знать. Крови становилось всё больше, а сил, что вполне ожидаемо, меньше. Келестия продолжала самозабвенно вещать, пока не предпринимая попыток остановить его — боялась испортить ритуал:

— Всё, что ты делаешь, бессмысленно! Пророчество о Трёх реально! Оно уже сбывается! Слышишь, импотент, уже сбывается! Всё, что тебе под силу — сделать так, чтобы этот город погиб зря. А он уже погиб!

— Да плевать мне! — злобно скалясь, расщедрился на ответ Войтон. — На тебя, твои слова, этот городишко — на всё. Есть воля Ренза, и я её клинок!

Ему оставалось самое большее пять шагов. Келестия, конечно, ещё висела в воздухе, но не высоко — Войтон бы дотянулся даже без прыжка. Однако ближе она его не подпустила. Наконец соизволила что-то предпринять. Одновременно пытаясь продолжать ритуал, магичка взмахнула рукой. В Охотника полетел всполох огня. Вреда не причинил, хотя людей под ним и рядом обратил в розоватый пар.

Сразу же стало ясно, почему Келестия не решалась на подобное до этого. Даже такое в общем-то незначительное вмешательство серьёзно повлияло на ритуал. Нарушило магические потоки, усложнило первоначальную задачу. Воздух задрожал сильнее прежнего, словно готовясь взорваться, а неестественно низкие тучи, несмотря на ночь, приобрели тёмно-бордовый оттенок.

Войтон тем временем был уже в другом месте, куда ближе к своей цели, рвался вперёд, занося меч. В этот раз Келестия ударила совершенно иначе. Посохом, который до этого момента висел рядом и служил своеобразным проводником, направляющим ритуал. Резко покинув своё место, он подлетел и нанёс грубый, жестокий боковой удар. Увернуться, например, подпрыгнув, у Войтона не было ни времени, ни сил, ни места. Отчаянный блок мечом тоже не принёс желаемого спасения. Искусно сделанный меч Охотника, вершина мастерства и технологий, разлетелся на куски, даже ни царапины не оставив на поверхности шеста.

Затем последовал скрежет металла о металл, треск костей и неприятный звук разрываемого мяса, последней пришла ни с чем не сравнимая боль. Войтон упал, причём с какой-то странной легкостью, как будто ног больше не было. Не став оглядываться, зная, что ничего хорошего там не увидит, игнорируя боль и тошнотворное чувство скорой смерти, Охотник, схватившись за чью-то голову, подтянулся на руке, упрямо сжимая осколок меча. Один раз, второй, третий. Благо, «участок пути» оказался очень плотным и ровным.

Вокруг царил сущий хаос. Ритуал определённо вышел из-под контроля. Но до буйства магии Келестии дела не было. Замерев, она смотрела, не отрываясь, на Войтона. На её личике подростка застыло выражение такого несравнимого ни с чем удивления, какое может быть только у человека, до сих пор считавшего, что его уже нельзя ничем удивить.

— Как?! Что ты такое?!

— Человек… в отличие от тебя, тварь, — невнятно, сплевывая кровь, ответил Войтон.

Вдруг силы, почти оставившие его, вновь вернулись, да ещё и десятикратном размере. Переполнили до такой степени, что даже дыхание перехватило. С силой и скоростью, которую ну никак нельзя было ожидать от оставшегося от него куска, Войтон рванулся вперёд, направляя удар в то место, где у Келестии должно было бы находиться сердце. Только ради этого момента он жил и терпел многочисленные лишения. Ради момента единения со своим богом, ради права на краткий миг стать его карающей дланью в этом мире.

Магичка успела среагировать, попыталась защититься. Но ни заклинанием, ни посохом, ни даже каким-нибудь несчастным горожанином, а своей изящной девичьей ручкой в бальном платье. Удар Охотника прибил её к грудине, в которую остаток меча вошёл по самую рукоять. Краткую долю секунды ничего не происходило, а затем магический поток окончательно и бесповоротно вырвался из-под контроля. Развоплотил Келестию, только успевшую нахмуриться; за краткие доли секунды расплавил посох магички, который в отчаянной попытке предотвратить неизбежное взмыл вверх; разорвал остатки блаженно улыбающегося Войтона; покрошил всех людей вокруг в радиусе нескольких десятков метров.

Небо над площадью разверзлось, явив нечто похоже на обрамленную радугой воронку. Очень нестабильную, непрерывно дрожащую и искривляющуюся. В самом её центре, прищурившись, можно было увидеть, как через замочную скважину, пышущую зеленью сельскую местность, пронзительно-голубое небо, дорогу, пересекающую поля, и деревянный столбик с кривой табличкой, сообщающей: «Waterloo 6 ml.». Сквозь воронку, брыкаясь и тщетно силясь схватиться за воздух, кто-то упал, после чего светопреставление закончилось яркой, но безвредной вспышкой. «Последним аккордом» ритуала, который во Власве, затянутой облаками и дымом, было не видно, стало невероятно яркое северное сияние.

***

Последнее, что Рентан помнил, прежде чем его сжал стальной кулак чужой воли — эйфорию, охватившую его в конце разговора с Вилорой. Как он, закончив разговор, окрыленный новыми идеями, возвращался обратно в лечебницу Эвана, попутно размышляя над предстоящей работой. Тот подъём сил и духа, несмотря на непрерывно ухудшающееся состояние организма. Тем не менее лекарь опережал Синюю чуму, причём с некоторым запасом по времени. Достаточным, чтобы не только успеть сделать лекарство, но и даже провести эксперименты. Осторожные, аккуратные, под чутким наблюдением, отнюдь не так, как видел это Войтон.

Ключом же к исцелению и иммунизации был банальнейший Стотравник. Тот самый Стотравник, который изначально служил прямо противоположной цели. Принцип был тот, что и с удобрениями. Малые дозы увеличивали урожай, а переборщишь — и несколько лет даже сорняки расти не будут. Фрим Набен использовал Стотравник в незначительных дозах, как «удобрение» для Синей чумы, чтобы ускорять свои чудовищные эксперименты. Но был и иной путь применения отвара. Его ненароком, незаметно ни для кого в течение последующих двадцати лет, продемонстрировал заезжий маг, пытавшийся забрать Вилору.