— Пойми наши затруднения и, если так угодно, экстраординарность происходящего. Ибо на нашем суде обвиняемый выступает редко. Самооговор или самооправдание не является для нас, видящих суть сквозь время и расстояние, доказательством вины или её отсутствия.
— Пойми также и ценность этого жеста, смертный, — буркнул Ренз и махнул своим мечом, словно что-то разрубая. — Говори же.
Прокашлявшись и растерев онемевшую шею, Рентан, покорно склонив голову, начал говорить:
— Ваш спор и вправду лишен смысла. Незадолго до своей смерти я заключил сделку с тем, кого вы назвали Предателем. Выкупил ценой своей души несколько часов времени. Столько, сколько было нужно, чтобы закончить работу.
Слова давались ему тяжело. Совсем не из-за онемения. К его горлу подступил ком, когда лекарь подобрался к самой важной части своей речи:
— Суд не имеет смысла, ибо я уже приговорил себя и мнения не поменял, от сказанных слов не отказываюсь.
Повисло молчание. Вдруг Синкария фыркнула, будто бы оценивая сказанное самым презрительным образом. Оруз же, окинув её недовольным взором, встал перед Рентаном и присел на колени так, чтобы разница в росте перестала играть роль и их глаза встретились. Карие лекаря и голубые, как бездонное озеро, бога:
— Скажи мне, с каких пор тень на стене стала заведовать вопросами жизни и смерти? — Не дожидаясь ответа, Оруз резко поднялся и обратился к остальным: — Это всё то, о чём я говорил ранее. Наша старая ошибка, продолжающая губить людей. — Он обратился к Рензу: — Скажи, брат, тогда ведь ты был со мной на одной стороне. Выносил в конечном счёте приговор, хотя был против избранной большинством формы. Как мы можем судить этого несчастного за нашу ошибку? Пока существует Предатель, наше всеведение не такое уж и ВСЕ.
— Мы не будем к этому возвращаться, — объявил Макмин тоном, прекращающим дальнейшие пререкания. — Здесь, сейчас мы судим другого.
— Он спас меня, я умирал… — совсем запутавшись, попытался внести ясность Рентан. — Обрёк себя использованием чар, иначе было не добраться до лечебницы. Усилил действие Синей чумы, усилил магическое безумие.
— Всего лишь фокусы, — сообщила Синкария, но без прежней неприязни, скорее с горечью. — Это старый трюк, подлый обман. Который срабатывает до сих пор, — она нехотя добавила: — по нашей вине.
— Защитил меня от Келестии, — продолжал перечислять лекарь, всё ещё с трудом понимающий, о чём идёт речь.
— Тебя послушать, так он весь мир спас, — с грустной улыбкой отметил Лансел.
— Приписывать себе чужие дела — его любимое занятие, — переглянувшись с Синкарией, сказал Винард и вдруг расхохотался. — Помните, как он всё пытался переделать мой праздник? Пир Тринадцати, дескать, Двенадцать нас, богов, и человек за одним столом, вместе. Ха-ха-ха! Как я тогда смеялся… — он утёр выступившие слёзы. — Хотя, знаешь, Альх, шутка была бы лучше, будь в ней хоть капля шутки…
— И что? Какое значение это имеет, братья? — раздался голос Отвергнутого, который, как оказалось, и вправду находился здесь всё время.
Среди настоящих богов его ничтожность оказалась особенно заметна. Крохотная тень на траве, почти неотличимая от пятнышка грязи. Насколько Рентан отличался от богов, настолько же, если не больше, уже от него самого отличался демон. Разница же между ним и остальными богами была неизмерима и неописуема, так отличалась песчинка от пустыни, капля от океана.
«И это, этот… он сумел меня обмануть?» — с ужасом и презрением подумал лекарь.
— Он мой! — повторил демон самоуверенно. — Вверил душу мне! Не вам, никому из вас! Поэтому мои фокусы…
— Довольно, — злость Макмина проявилась громом посреди ясного неба.
Повисла тишина. Боги явно пребывали в полной растерянности. Возможно, это вылилось бы в очередную перепалку, но Рентан, которого так и не лишили голоса, вмешался:
— Даже если меня обманули — это всё равно моя вина. Я вверил ему душу. Знал, кто он и что из себя представляет. Назвал его по имени.
— Мы спасём тебя, — вдруг сказал Сигур доверительно, подходя ближе, благодаря чему выяснилось, что от него пахло специями. — Ошибки совершают все. Необязательно за них карать вечными муками, — он окинул многозначительным взором остальных богов. — Если этот смертный откажется от своей клятвы, то я встану на его сторону. Нарушу свою традицию и изменю сложившийся баланс сил.
— Я не откажусь от своего слова, — понимая, кому он возражает, решительно сообщил Рентан. — Моя душа принадлежит Отвергнутому!
— Нет! — вдруг пронзительно завизжал в истерике демон. — Идиот, ты должен был… он обманул тебя! Этот бог…
— Ты слышал его, тень, — расплылся в улыбке Сигур, возвращаясь на прежнее место. — Он сказал достаточно. Прошёл испытание, не позволил вновь обмануть себя, показал, что верен клятве. Даже такой, какие требуешь ты. Его помыслы, в отличие от твоих, чисты, а намерения соответствуют словам. Ты, соглашаясь принять его душу, не дал ему ни минуты времени, ни мгновения на прощание, ибо это всё не в твоей власти! Какая же это сделка, если её условия готова и может выполнить только одна сторона? Подарка, о котором ты так мечтаешь, который так долго ждал, не будет, нет! Твой скелет в шкафу сказал своё слово. Ты вновь проиграл, Предатель.
Отвергнутый что-то страшно кричал, визжал, торговался, скулил, умолял и грозил. Всё было бестолку. Суд окончился. Боги, настоящие и не очень, исчезли. Рентан оказался посреди пролеска один, перед взявшейся из ниоткуда невзрачной, закрытой дверью. Действуя по наитию, он сделал шаг и осторожно коснулся медной, сильно потёртой ручки, оказавшейся неожиданно тёплой. Вздохнув, потянул на себя, мельком со страхом и надеждой глянул, что же там, с другой стороны, после чего застыл в изумлении, беззвучно шевеля губами, стараясь, но не в силах что-то сказать вслух. А затем Фрим Набен, более известный как Рентан, сделал шаг вперёд и растворился в вечности.
***
Караван шёл медленно, рывками, останавливаясь не реже двух-трёх раз в час. Дожди, накинулись на окрестности Власвы с остервенением хищника, словно пытались утопить город с прилегающими территориями в воде. Дороги, забитые беженцами, оказались размыты, а съезды с них и объездные пути буквально утоплены, превратившись в опасные болота.
Видя это, многие думали спастись по естественному пути — реке. Их образумил, как злобно говаривали потом, совершив впервые в жизни что-то нужное и важное, барон Кобыслав. Его баржа затонула, унеся на дно жизни всех находившихся на ней, включая самого молодого барона, и тем самым образумила, спасла, многих других. Больше смельчаков искать спасение в водной стихии не нашлось.
Караван, к которому невольно прибились Вилора и дети Римпана, принадлежал Охотникам. Невольно, потому что служители Ренза сами нашли их среди опустевших руин догорающей Власвы, и не спрашивая согласия, хотя и действуя мягко, увезли прочь. Каким-то непостижимым образом, не иначе как по воле своего покровителя, они знали не только, где их четверых искать, но и о судьбе Рентана, о лекарстве. Последнее оказалось самым важным.
О победе над Синей чумой речь ещё не шла — та, несмотря на выставленные Войтоном Турне кордоны, успела распространиться по очень большой площади. Однако борьба уже началась и отнюдь не безуспешная, если судить по размерам каравана, а в нём могли оказаться лишь те, кого Охотники считали здоровым или выздоровевшим.
Компанию в пути Вилоре, Виттору, Римпану-младшему и Алессине составляли двое. Один старый толстый мужчина, сильно пострадавший от чумы, но выживший, хотя ещё не оправившийся до конца, и потому до сих пор лежавший укрытый множеством шкур, откуда всё повторял, словно зовя к себе, одно и то же имя: «Ксана». Ещё была девушка, красивая, молодая, но не справившаяся с последствиями болезни и лечения. Уходила она с песней, стараясь тем самым заглушить стоны и крики, не только свои, с этакой прощальной соловьиной трелью.
Её место занял ещё один мужчина средних лет без следов болезни. Тем не менее вёл он себя очень странно — потому и оказался среди беженцев, а не помогал Охотникам. Вёл себя мужчина так, словно совершенно не понимал, где оказался. Не знал языка, традиций и обычаев. Откровенно косо смотрел на еду и знаки различия, флаги. Был непривычно одет, явно по-военному строго, но совершенно не так, как одевались, например, Охотники или городские стражники. И постоянно, очень настойчиво требовал чего-то, что называл «Ватерлоо»…
