Реакция была ожидаема, пускай и последовала не сразу.

— И всё? — подбоченившись, с нескрываемой ненавистью спросила Вилора, а затем, повысив голос, повторила вопрос: — И всё?! Больше вам нечего о нём сказать, только заупокойную чушь?! За кого ты меня держишь? За дурочку?!

— Послушай… — отчаянно попытался Рентан, но, конечно же, впустую.

— Это ты послушай себя — ты ведь якобы знал этого Фрима Мено! А значит, знаешь, что он сделал! Что из-за него… — её голос дрогнул, и она запнулась, перескочив сразу через несколько предложений. — Из-за него я через это всё прошла! Ты хоть представляешь себе, через что прошла?!

— Представляю, — вдруг перебил её Рентан, становясь против своей воли холодным, высокомерным и отрешённым. — Думаешь, ты первая встреченная мною на этом свете бродяжка? Или единственный ребёнок, спасшийся из Оренгарда?! Ты хоть представляешь себе, сколько детей было в том караване, который привёл нас сюда, в этот город? Как перед нами закрывали ворота многих других, куда более близких мест? Как нам запрещали покупать продовольствие даже с многократной переплатой? Как нас гнали отовсюду, словно чумных?

Вилора молчала. Взгляд её сделался стеклянным, но не лишённым некоторой осмысленности. Она прекрасно понимала и представляла, о чём идёт речь. Просто впервые в жизни этот обиженный, напуганный человек, которого лишили детства, задумался о том, что он не какой-то исключительный. Что через ужасы прошли очень и очень многие.

Рентан тем времен продолжал, распаляясь всё сильнее, отчего голос его становился каким-то механическим, похожим на голос бухгалтера, считающего убытки:

— Представляешь, скольких детей, которые шли с нами, закопали ещё тёплыми, а иногда даже живыми, ведь их нечем было кормить, и это считалось милосердием? Сколько не выдержало той зимы? Сколько потонуло в весенней распутице, падая от усталости?! — расплывшись, лекарь вдруг схватил растерянную донельзя таким яростным отпором девушку за плечи и хорошенько встряхнул. — Сто две девочки и семьдесят семь мальчиков мы похоронили по пути сюда. Ни одному из них не было даже десяти. Всех я знаю поименно и делал всё, чтобы они выжили. Недоедал, недосыпал, но делал!

Поняв, что эта сцена привлекает слишком много внимания, Рентан глубоко вздохнул и отстранился, отступив почти на метр в сторону. Лишь после этого он закончил уже с меньшим рвением, но всё так же отстраненно механически, как и прежде:

— Говоришь, что ты прошла через ужасы? Так вот: ты через них хотя бы прошла!

Лекарь сделал ещё шаг назад, поправил одежду, хотя это не требовалось, вздохнул и, прежде чем уйти, уже обычным своим голосом бросил через плечо:

— Не тебе рассказывать, каким ужасным человеком был Фрим Мено. Я… кгхм, он этого не заслужил! Захочешь остаться в городе — обратись к Локто, он поможет с жильем и работой. Прощай.

Развернувшись, Рентан, стараясь не обращать внимания на взгляды прохожих, побрёл прочь от Вилоры, которая так и стола с раскрытым ртом, словно её окатили холодной водой, не зная точно ни куда направляться, ни с какой целью. Ему было безумно стыдно за всё сказанное. А ещё очень страшно, что девушка заметит случайную оговорку и неверно её истолкует, или напротив — верно.

Эта вспышка гнева, эхо чего-то давнего, практически исчезнувшего, испугала Рентана ничуть не меньше, а может, даже больше, чем Вилору. Он-то по наивности думал, что разучился быть таким, забыл, каково это — видеть мир с высоты сухой статистики, где одна жизнь ничего не стоит, если ей противопоставляются десятки или сотни жизней. Как легко игнорировать чужое горе, просто ставя себя выше него или приводя в оправдания страдания других, будто речь шла про какое-то уравнение.

Лекарь шёл по улицам Власвы и не понимал, куда идёт, вообще с трудом осознавая, что происходит. В его ушах звенел отдалённый, очень звонкий детский крик, женские смешки и ещё чей-то голос, мужской, очень уверенный, порывистый, как ветер, как будто его собственный.

Очнулся Рентан лишь тогда, когда заметил, что уже некоторое время стоит и тупо смотрит на дверь дома, где располагалось его общежитие. Видимо, он стоял здесь достаточно долго, потому что как раз в этот же момент дверь открылась, и оттуда показалось худощавое, бледное лицо владельца дома — Витиаса.

— С-с вами всё в порядке, м-мастер? — проблеял он, как и всегда невнятно.

— Да, просто, просто… задумался немного.

— В-вы здесь стоите почти п-полчаса…

— Значит, много задумался, — Рентан выдавил из себя дежурную улыбочку и собирался было пройти вовнутрь, но, как оказалось, Витиасу ещё было что сказать.

— В-вы ведь видели М-миловиду, м? К-как она там?

В его голосе странным образом смешалось беспокойство и надежда. Этот человек настолько долго жил в качестве бесправной тени своей жены, что уже по привычке за неё беспокоился, одновременно с этим мечтая о её смерти, как о освобождении. Лекарю стало мерзко.

— С ней всё в порядке, — буркнул он. — Могли бы зайти к ней. Если переживаете.

— Д-далеко, и н-не было времени! — не подумав, выпалил Витиас и трусливо скрылся.

Видно, ему стало стыдно за эти слова: крышу лечебницы, если знать, куда смотреть, было видно с порога общежития. Впрочем, Рентану было не до осуждения кого-то. Ему срочно требовался отдых.

Сгорбившиеся возле кострища бродяги с удивлением наблюдали, как на дороге возле тупика, где они прятались от стражи и непогоды, остановилась массивная карета цвета обсидиана, двигавшаяся без лошадей или иных животных. Часть нищих сразу же бросилась наутек, чуя опасность, но многие остались, не располагая такой ловкостью и запасом сил, чтобы пытаться убежать.

Они с интересом, перемешанным со страхом в равных пропорциях, наблюдали за тем, как из кареты выходят двое абсолютно одинаковых лысых мужчин с татуировками на висках. Как те достают несколько массивных корзин, укрытых полотенцами. Как корзины опускаются перед входом в тупик.

— Подарок от барона Кобыслава в честь наступающего праздника.

Говорили не мужчины. Голос был женским, как будто подростка, да и рты странных близнецов даже не дрогнули.

— Ешьте и пейте в честь Винарда!

Затем карета и странные визитёры удалились, поехав дальше. Первой осмелилась приблизиться к каретам рослая, немолодая, некрасивая женщина, умудряющаяся сочетать лохмотья бродяги с весьма гордой походкой.

— Еда! — раздался её полный удивления грудной голос. — Целая корзина жратвы!

— Ну ты даёшь, Целе, верно говорят — Чудная ты! Вечно тебе везёт! — будто в произошедшем была какая-то заслуга женщины, заявил другой житель подворотни.

Не прошло и пяти минут, а вокруг корзин уже шёл бой не на жизнь, а на смерть — внутри оказалась столь вожделенная многими в тупике еда. Вкусная, свежая, до сих пор пышущая жаром печи. Конечно же, на всех её не могло хватить. Даже будь нежданный подарок раз в десять больше.

Таких «сражений» и, соответственно, предваряющих их вручение корзин, полных еды, в ту ночь по всей Власве произошло несколько десятков. К утру об этом знала половина города, но на уровне слухов. Загадочная карета, как корзины, а следом и объедки, бесследно исчезли ещё до восхода солнца.

Осенняя пора в Оренгарде всегда была мерзопакостной, но в ту осень выдалась особенно противной: не только дождливой, но и неестественно холодной, а также ветреной. Особенно сильно на себе это ощущали те, у кого не было крыши над головой. Каждая ночь у них превращалась в борьбу с влагой, холодом и ветром. Будто этого мало, в последнее время добавился ещё один фактор.

Из уст в уста бродяги рассказывали истории одна мрачнее другой о чёрной повозке, которая по ночам каталась по улицам, скрипя колёсами, и подбирала самых слабых — тех, кто не мог убежать. Тела некоторых из них, тех, кого представлялось возможным, а главное, было кому опознать, находили странно истерзанными в групповых захоронениях за городом.