— Лекарство от магического заболевания, убивающего за считанные дни? — Рентан вспыхнул. — Это бред! Это невозможно!
— Но ведь и создать подобное может показаться кому-то бредом, чем-то за пределами возможного.
Лекарь окаменел от смятения, не зная как и реагировать на подобного рода оценки. Он считал, и не собирался менять своего мнения, что Синяя чума — это катастрофа, потенциально способная затронуть жизнь всей Эндрии, каждого существа её населяющее.
— Не стоит бросаться громкими заявлениями. Вы ведь и сами над этим наверняка думали, — в голубых глазах Цимона мелькнули искренняя теплота и забота. — Подумайте ещё вот над чем, раз довода о долге вам мало: Синяя чума — это оружие, и оно оказалось в руках сущих негодяев. Они натворят с ним дел не только здесь. Не только в этом городе и его окрестностях. Вы в силах помешать этому, — священник потёр руку. — Мир спасают не только рыцари в сияющих доспехах из сказок. Я бы сказал, что куда чаще его судьба заботит тех, кто доспехи ни разу в жизни даже не надевал.
Ошарашенный этим заявлением, Рентан не нашёлся что сказать. Его удивление в первую очередь было вызвано тем фактом, что он каким-то непостижимым образом упустил этот момент. Хотя это был даже не вопрос сообразительности, а только лишь памяти. Фрим Мено предвидел, что маги станут использовать Синюю чуму как оружие, и вот этот момент настал, развиваясь по наихудшему из возможных сценариев.
Оружие, предназначавшееся против магов и их власти, до сих пор не убило ни одного настоящего мага! Зато жизни случайных, ни в чём неповинных людей, унесло в избытке. Это действительно нужно было прекращать именно сейчас и никак иначе.
— Я даже не знаю откуда начать, с чего, — признал, размышляя, Рентан. — Да что там… — он многозначительно обвёл рукой келью.
— Думайте о важном и том, что для вас важно, — вставая, посоветовал Цимон вполне серьёзно, без капли иронии. — На пустые тревоги не тратьте силы. Они вам ещё пригодятся. Всё может измениться в самое ближайшее время.
Священник, всё так же тепло и душевно улыбаясь, собрался уходить. Напоследок они с Рентаном пересеклись взглядами. Глядя в глубокие, цвета неба глаза, лекарь вдруг осознал, что видит их впервые. И совсем не в том смысле, что раньше не обращал на это внимания.
— Кто вы такой? У Цимона карие глаза!
— Карие, да. Глаза не скроет никакая иллюзия, — не стал упираться или отрицать гость, остановившись подле дверей. — Однако правду открывать ещё рано. Скажем так, чтобы каждый остался при своём: я — друг и…
— Вы — Оруз, — с религиозным благоговением и одновременно осознавая, что он только что перебил бога, осознал Рентан.
— Согласитесь, странно ожидать кого-то иного в этом месте, а? — гость усмехнулся. — Вы всё поймёте, но не прямо сейчас. А теперь, — он поднял ладонь и сделал движение губами, будто сдувая с них что-то, — спите, Фрим. Всё это: наш разговор, вы, я — только сон. А во сне, как известно, приходят истины, в иное время кажущиеся невозможными…
Это был самый спокойный и тихий сон, какой только был у Рентана за всю его немалую жизнь. Даже в счастливом полузабытом детстве, на роскошной кровати лекарь не спал так же крепко и хорошо, как сейчас. И хотя длился он не более часа, Рентан словно бы отоспался за всю предшествующую жизнь и ещё даже немного наперёд. Затем к нему пришли и известили, что его желает видеть капитан. По всей видимости, заключение и вправду подходило к концу.
Перед тем как отправиться, Рентан хотел было вернуть свечу, её огарок или хотя бы подсвечник, ставший ему ненужным, но не нашёл ни следа оных в келье, хотя заглянул даже под койки. Всё, что удалось отыскать лекарю, — пятнышко белого, ещё тёплого воска…
Войтон Турне явно был настроен куда благодушнее, нежели в прошлые их встречи. Или хотел показать это. Рентана он принял за трапезой, не забыв при этом пригласить к себе присоединиться. Конечно, стол являл собой образец солдатского минимализма и простоты, помноженный на не менее минималистичные традиции монахов. Однако всё же какая-никакая вежливость. Каша на воде, начисто лишённая всякого намёка на жиры, солонина и явно «перележавшая» вяленая рыба. Несколько выделялось вино, определённо позаимствованное из запасов храма, а потому выбивающееся из общей тенденции.
Предводитель Охотников был неразговорчив, и не похоже, чтобы это произошло из-за диеты. Скорее из-за сосредоточенности на собственных мыслях и размышлениях. На лекаря, когда тот заявился, он посмотрел исподлобья и, не отрываясь от неторопливого поглощения каши, кивнул. Никаких новостей озвучивать не стал, но этого и не требовалось. Молчание в данном случае значило куда больше.
— Где Цимон? — не мог не поинтересоваться Рентан, прежде чем сесть за стол.
— Отдыхает, — ответил, всё так же не поднимая взгляда от тарелки, Войтон.
Ещё один пример, когда скупость на слова и детали сказали куда больше, чем самые красивые обороты или подробный рассказ. Цимон несомненно к этому моменту уже был заражён, вопрос состоял лишь в том — произошло ли это в течение невероятно длинного дня или ранее. Ну а то, что Синяя чума разгромит организм старика за считанные дни, и вовсе было очевидно каждому.
Ели молча, и оно определённо было к лучшему — это позволило сосредоточиться на еде. В ином случае, как подозревал Рентан, он бы так увлёкся беседой, что совершенно про неё бы позабыл. И дело было совсем не в увлекательном разговоре или интересном собеседнике.
Когда каши и солонины на столе стало поменьше, Войтон завозился, похоже, намереваясь перейти к сути происходящего. Упреждая это, Рентан решил прояснить один немаловажный лично для него момент:
— Почему вы решили обратиться ко мне за помощью?
Он нарочно не стал спрашивать о причинах их беседы. И нисколько не сомневался, что предводитель Охотников не нашёл в городе ничего компрометирующего или оправдывающего. Тем не менее они оба были здесь, за одним столом, ели одну еду.
— Хуже от вашей помощи точно не будет, — неторопливо, как будто скупой купец, отсчитывающий сдачу, ответил Войтон. — Ну а вы почему перестали притворяться непричастным?
— Потому что это больше не имеет значения. Синяя чума уже здесь, начала уносить первые жизни, — подумав, сказал Рентан. — Причастен я или нет, меня эта напасть уже коснулась.
Предводитель Охотников в ответ только кивнул, как будто бы с грустью и сожалением, или изображая таковые. Лекаря это смутило. Нечасто увидишь столь быстрый переход от явной неприязни к прямо противоположным чувствам.
— Думаете, я не способен сочувствовать чужому горю?
— Моему горю — нет.
— Я бы предпочёл разобраться с вами в ином месте, — рассказал Войтон, вздыхая. — В иное время. В иных обстоятельствах. Однако сейчас обстоятельства вынуждают меня воспользоваться имеющимися у вас знаниями. Это важнее ненависти, жажды справедливости и любых других эмоций. Этого требует мой долг перед Двенадцатью.
Рентан смотрел на его лицо и вдруг всё понял. Дело было даже не в весьма странном ответе, а именно в лице. Лице, лишённом всяких эмоций. Не только в этот момент, но и вообще. И дело состояло совсем не в мимике — у Охотника с ней всё было в полном порядке.
За годы врачевания ему доводилось встречать огромное число душевнобольных. Некоторые из них были неспособны испытывать эмоции как таковые, хотя умели их изображать при необходимости. И далеко не всегда эти люди были так уж больны. Очень многим их недуг помогал и даже подыгрывал.
Однажды лекарь столкнулся с лютнистом, знающим без малого тысячу мелодий и способным сыграть любую из них вообще не репетируя на запредельно высоком уровне. Способном их смешивать, как заправский повар смешивает приправы. Но при этом начисто лишённого способности испытывать удовольствие от чего-либо кроме музыки. Ни шутки, ни еда, ни алкоголь, ни даже любовь ему были абсолютно неинтересны.
Возможно, в случае с предводителем Охотников такая безэмоциональность была напускной. Или частично напускной. Но так или иначе в его профессии это являлось исключительно полезным навыком.
