Воцарилось долгое молчание. Как это часто бывало, Цимон оказался во многом прав, но Рентан не был готов вот так сходу это всё принять. Ему требовалось нечто большее, чем простое указание на факт, и священник, хорошо его знающий, тоже понимал это:

— Уверен, кроме вас свою трагедию считает уникальной этот прохвост Локто. Или вот взять сегодняшнего моего гостя, к сожалению, званого — Войтон тоже несомненно считает свою историю уникальной, что в случае с таким-то именем особенно иронично, — Цимон налил себе вина. — Или вот ещё пример, мой друг, вам наверняка очень хорошо знакомый…

— Чудная Целе, — догадался лекарь, угадывая ход мыслей собеседника. — Конечно, кто же ещё.

— Уж не слышу ли я в вашем голосе осуждение?

— Конечно, слышите! И, конечно, осуждение! — горячо подтвердил Рентан. — Вы прекрасно знаете, что она из себя представляет на самом де.

— Да, имел неудовольствие убедиться. Но как бы ни была плутовата данная особа, глупо и странно отрицать, что она прошла через многое, — возразил Цимон и, пригубив вина, подвёл итог рассуждениям. — Поэтому, мой друг, могу посоветовать два варианта: либо начинайте укорять в неоригинальности всех вокруг, начиная с себя, либо прекратите искать соринки в чужих глазах и оставьте несчастную девушку в покое.

Как это часто бывало при разговорах в этом самом саду, Рентан не нашёлся, что возразить, хотя очень того хотел. Как он ни рассматривал свое поведение днём ранее, ему не удалось найти у своей вспышки иных причин, кроме как постыдного разочарования от завышенных ожиданий.

— Возможно, вы и правы, ваше святейшество, — нехотя признал лекарь. — К тому же вспоминая её отца в эти же годы…

— Ещё один завсегдатай колодок? — с довольной улыбкой предположил Цимон.

— Не совсем. — Рентан, помявшись, сообщил: — В Оренгарде никто бы не решился заковать Фрима Мено в колодки.

— М-м-м, понимаю. Распространённый недуг нашего общества. Очень часто те, кому колодки нужнее всего, оказываются в них до ужасающего редко.

— Не знаю ни одного человека, которого бы исправили колодки, — заметил с явной претензией лекарь.

— Знаю множество людей, которые сдерживались, боясь вновь в них оказаться, — мгновенно парировал священник.

***

Покидая сад в крайней растерянности, Рентан неожиданно поймал себя на мысли, что за последние дни ни разу не воздавал положенного Двенадцати. Поэтому его дальнейший маршрут претерпел резкие изменения.

Храм Оруза лекарь не безосновательно считал образцовым. Не из-за чистоты, порядка, обилия священных символов и книг или речей проповедовавшихся с кафедры храма. Даже неся за спиной груз непомерной вины, в вотчину Цимона, как и его сад, хотелось возвращаться, но что ещё важнее — там хотелось быть искренним.

Внутри возле алтаря, посвящённому богу-покровителю тех, у кого не было за душой ничего, кроме желания жить — Лансела, лекарь заметил хрупкую девичью фигурку, опустившуюся на колени. Она тихо, как умела, молилась.

Такой выбор покровителя Рентана одновременно удивил и не удивил вовсе. Кого ещё могла выбрать бродяжка? С другой стороны, Вилора родилась под знаком Макмина, как и её отец.

Тревожить девушку лекарь не стал, направившись к алтарю своего бога-покровителя. Тоже не «родного». Малакмора он выбрал уже после трагедии в Оренгарде, хотя и ранее тяготел именно к нему по долгу профессии.

Алтарь бога жизни и смерти непременно содержал два атрибута: весы или некое их подобие, а также чашу, куда клали подношение — вороньи перья. Эти птицы считались символом Малакмора, его вестниками и наблюдателями в мире людей. Перья надлежало регулярно сжигать, таким образом возвращая богу утраченное.

Подношений у Рентана под рукой не оказалось, а бабулек-торговок, вечно крутящихся подле храма, разогнали Охотники. Поэтому лекарь ограничился прикосновением к тем перьям, которые уже лежали в чаше, и парой монет.

Этот алтарь среди прочих выделялся тем, что молитва Малакмору здесь не была высечена прямо на камне, а находилась в виде раскрытой книги на специальной подставке. В ином регионе это посчитали бы за признак достатка, но на деле просто сказывалась близость Власвы к источнику древесины.

Впрочем, никакие подсказки Рентану не требовались. Нужную молитву он знал наизусть с малых лет, как и почти все остальные. Хорошо лекарь знал и их подлинный смысл, а также подходящие ситуации — читать молитвы, не относящиеся к насущным проблемам, считалось плохим тоном.

Где-то на середине процесса он услышал шорох за спиной, а чуть погодя ощутил на себе чужой, пристальный взгляд. Впрочем, Вилора, а это несомненно была она, тоже уважала чужое личное пространство и поэтому терпеливо дождалась, пока Рентан закончит молиться. Это был хороший знак, внушавший определенный оптимизм по поводу того, что их новый разговор не пойдет по стопам предыдущего.

— Я бы хотела, — без всяких предисловий начала девушка, когда лекарь поднялся на ноги, но осеклась и добавила крайне тихо и смущенно: — хочу поговорить о моём отце. Если ты… вы не против.

— Не против, — Рентан мягко улыбнулся, глядя на раскрасневшуюся Вилору.

Та истолковала этот взгляд и ответ несколько превратно:

— Ты, кхм, вы ведь не в обиде за вчерашнее? Я… я прошу прощения.

— Я тоже вчера сказал лишнего, — поддержал её лекарь. — Думаю, нам обоим стоит попробовать ещё раз, верно? — Девушка кивнула. — И тебе необязательно обращаться ко мне на «вы», говори, как тебе удобнее…

Говорили о разном, но старались держаться только хорошего. О плохом было сказано уже достаточно. Поэтому разговор далеко не всегда получался искренним. Им обоим было что скрывать и чего стыдиться. Они скрывали и стыдились.

Говорили о прошлом. Вилора практически не помнила своего детства и тем более родителей, поэтому с удовольствием слушала рассказ Рентана о тех временах. Лекарь узнал много нового о краях, их традициях и нравах, по которым скиталась девушка.

Говорили о будущем, но совсем немного. Так уж вышло, что они оба редко задумывались о таких вещах, предпочитая жить настоящим. Вилора пообещала задержаться в Власве и перезимовать либо в самом городе, либо в его окрестностях. Рентан уверил её, что окажет всю возможную помощь.

Говорили об общих знакомых. Как это ни странно, но таковые имелись. Римпана Вилора повстречала почти около недели назад, и он немало поспособствовал тому, чтобы девушка оказалась в городе. Наслышана она была и Войтоне Турне, насколько он жесток и немилосерден. Много Вилора слышала, что особенно удивляло, о Витиасе и его лечебнице, но ничего при этом не знала о Миловиде.

Говорили они долго. Вплоть до боли в ногах от непрерывной ходьбы, ибо оба отличались острой любовью к этому способу времяпрепровождения. До сухости в горле, благо, в чём не было недостатка, так в это в способах утолить жажду. Вплоть до вечерних сумерек, замеченных совершенно случайно, потому наступивших для них двоих внезапно, неожиданно и слишком быстро.

Пообещали поговорить ещё, на следующий день, если представится такая возможность. И впервые за двадцать лет Рентан, заснув необычайно быстро, увидел хороший сон. Который, как ему очень хотелось, было бы здорово увидеть наяву.

***

— Входи, не нужно стесняться, я почти готова тебя принять, — произнесли намеренно приглушённо, как будто томно.

Общая двусмысленность сказанного заставила Войтона Турне посмотреть на открывшего ему дверь спальни лысого мужчину с татуировкой на лбу. Никаких эмоций лицо гомункула, конечно же, не выражало, хотя Охотник всё равно как будто заметил некое осуждение.

Только узнав, с кем ему предстоит разговор, Войтон понял, что это будет испытанием его характера и силы воли на прочность. И конечно же, Келестия не была настроена как-то облегчить ему задачу, скорее, напротив.

Сначала магичка отдала на растерзание барона, словно стараясь измотать и обессилить Охотника. Разговор с Кобыславом и вправду был малоприятным, но после Цимона и человека, называющего себя Рентаном, Войтон счёл его скорее разминкой после пути в замок. Сама Келестия в это время отправилась заниматься неким, не терпящим отлагательств делом и попросила посетить её после в личных покоях.