Войтон покосился на свои пальцы, которые оголил за столом. Ногти и вправду выглядели несколько неественно. Он кивнул, подтверждая верность сказанного.

— Вы наблюдательны, — Войтон сделал паузу, не предвещающую ничего хорошего. — И всё же кое-что пропустили в своём рассказе. Чем вызван такой интерес к вашей персоне со стороны Келестии ваш Шеон?

— Как я и сказал…

— Я слышал, что вы сказали, — прервал его Охотник. — Меня интересует то, что вы не сказали. Во Власве и округе живёт порядка полутысячи выходцев из Оренгарда. Но только вы заинтересовали данную особу.

— Полагаю, всё дело в таланте Рентана, — довольно бесцеремонно вклинился Цимон. — И Яреке, разумеется.

— Если верить всему сказанному, так и есть, — демонстративно согласился Войтон. — Но я предпочитаю верить тому, что не было произнесено вслух, хотя подразумевается, — он неприятно улыбнулся. — Знаете, как паук определяет, что в его паутину попалась мошка? Не глазами и не денно и нощно обследуя каждую ниточку, нет. По натяжению паутинок, их вибрациям, что создаёт мошка, борющаяся за свою жизнь. Ваш рассказ, Рентан, очень обстоятелен и подробен, но я чувствую, как дрожат и вибрируют ниточки его составляющие.

— Вы хотите предъявить мне обвинение? — заранее зная, какой ответ он получит, всё же спросил лекарь.

Однако ответ Охотника удивил, причём не только его одного.

— Нет. Не сегодня. Прежде мне ещё предстоит несколько не менее обстоятельных разговоров.

Цимон в этот момент выразительно прокашлялся, понимая, что за персона будет участвовать в одном из них.

— Я наслышан о правителе этих земель, — прекрасно, без всяких уточнений поняв намёк, успокоил его Войтон. — Могу вас заверить, ваше святейшество, что не буду особо измываться над господином бароном. Меня он, откровенно говоря, вряд ли удивит.

Охотник встал и, больше ничего не говоря, коротко откланявшись, неторопливо пошёл прочь. Можно было подумать, что его очень привлекает сад, и именно этим вызвана неторопливость, но Рентан видел, что Войтон насколько погрузился в свои мысли и едва замечал дорогу, по которой шёл.

Только когда он удалился на добрые метров десять, Цимон позволил себе облегчённо выдохнуть и даже откинуться в кресле. Он ничего не сказал, но по взгляду было понятно, насколько сильно его измотал этот разговор.

— Мою историю будут проверять, — заметил лекарь с огорчением.

— Будут, — кивнул священник коротко.

— И найдут несоответствия.

Ещё один кивок.

— Найдут.

— Это…

— Это никак. Поймите, Рентан, несоответствия есть во всех историях. Вы в конце концов пускай и нетривиальный, но всё же человек. Ваша память не идеальна, вы эмоциональны, вы устаёте. Проблема ведь не в этом. Совсем не в этом.

— А в чём же, ваше святейшество?

Лекарь ожидал какого угодно ответа, в первую очередь, конечно же, упрёка в слишком плохой лжи, но всё оказалось несколько иначе.

— В том, что он, — Цимон кивнул в ту сторону, куда ушёл Войтон, — тоже из Оренгарда.

— Ещё одно дитя, выжившее волею Двенадцати? — неосторожно поинтересовался Рентан.

— «Ещё одно»? — вскинул бровь священник, но решил не углубляться. — Впрочем, это, несомненно, подождёт. — Он замолк на мгновение, а затем вернулся к прежней теме: — Нет, Войтон не выжившее дитя. Он — сирота, которому повезло оказаться у Охотников за несколько лет до трагедии.

Пока лекарь размышлял, стоит ли спрашивать о том, куда подевались родители Охотника и как это связано с дальнейшей судьбой разрушенного Синей чумой города, священник пояснил, в чём же состояло везение:

— У него выявили склонность к магии. Незначительную, что, как вы, мой друг, понимаете, является худшим приговором из возможных.

Рентан кивнул, показывая, что действительно понимает. На человека без соответствующей склонности или вовсе не чувствительному маги бы даже не посмотрели. Человек, склонный к магии или более того, имел все шансы пройти обучение и стать полноценным членом одного из магических Орденов. В случае же с такими как Войтон, маги не могли пройти мимо, но и светлое будущее им не грозило. Зато с высокой долей вероятности грозила участь подопытного, слуги, либо вовсе личного раба-игрушки.

— А что с его родителями стало? — всё же решился спросить лекарь.

Это было важно в том смысле, что могло сулить ещё большими неприятности, чем было до этого. Увы, Цимон отреагировал на этот вопрос лукавой улыбкой и лёгким движением плеч, сообщившим, что ответ ему неизвестен. Повисла пауза. Пока лекарь пытался сопоставить в голове даты и понять, насколько всё плохо, священник сопоставлял совершенно иные вещи. Он же первый поделился результатом вычислений:

— Вчера до моих ушей дошли занятные, ха, вести. Некая девушка на городской площади, очевидно, чем-то крайне возмущенная, посоветовала моим послушникам, а следом и мне самому отправиться в места не предназначенные для визитов кого бы то ни было. Это услышала и стража, после чего оная персона, не ставшая отрицать свою вину, оказалась в колодках, где ей предстояло провести несомненно очень запоминающиеся два дня. Но вот что интересно, — Цимон добродушно улыбнулся, — не успел я услышать об этом происшествии, как узнал, к своему глубочайшему удивлению, что простил глупышку и даже распорядился отпустить её! Друг мой, вы что-нибудь слышали об этом?

— Слышал, — виновато потупившись, признал Рентан неохотно. — Девушка сказала это…

— По глупости, свойственной её возрасту — так я заявил ещё вчера, до новостей о прощении. Но всё же… — священник замолчал и посерьезнел. — Полагаю, это и есть то самое первое «чудом спасшееся дитя Оренгарда», верно? Или скелет из шкафа, который хочет добавить нечто важное к вашей биографии?

Лекарь долго смотрел на свои руки, не знал, что именно ему ответить. Врать не хотелось, но в текущей ситуации нельзя было давать ни малейшего лишнего намёка даже самым близким людям. Это знание могло серьёзно им навредить.

— Это… — наконец очень неуверенно начал Рентан. — Это дочь одного человека из Оренгарда. Человека, которого я хорошо знал. Как себя самого…

— Эти многозначительные полутона, мой друг, — с намёком скривился священник и цокнул языком. — Ни к чему хорошему они вас не приведут. Скелеты в шкафу не умеют врать.

Однако лекарь не стал вносить какую-либо ясность и просто продолжил:

— Мне надо было с ней поговорить. Сами понимаете, разговаривать с человеком в колодках — не лучшее проявление дружелюбия.

— Особенно, когда есть возможность, прикрывшись именем известного человека, выпустить его, — усмехнувшись, закончил Цимон. — Не делайте такое лицо, друг мой, вам бы подобное понравилось ничуть не больше моего. Хотя, признаюсь как есть, меня эта ситуация скорее забавляет. Но вижу, — раздался тяжёлый вздох, — по результатам разговора вы уже успели пожалеть о своей милости, не так ли?

— Нечего молодым девицам делать в колодках, — покачал головой Рентан, не соглашаясь с последней частью. — Что касается разговора… — перед тем как продолжить, лекарь налил и отпил вина, — я испытал лишь разочарование.

— Неужели ребёнок, которого вы когда-то знали и прошедший через худшие из возможных испытаний, оказался не тем ребенком, которого вы запомнили? — явно перебарщивая с иронией, поинтересовался Цимон. Заметив реакцию и осознав свою ошибку, он извинился: — Простите, друг мой, в осеннюю пору на меня особенно часто нападает цинизм.

— Проблема не в этом, — словно и не заметил едкого замечания лекарь. — Она считает себя какой-то особенной, уникальной…

— И имеет на это полное право.

— Она не единственный ребёнок, выживший…

— Несомненно, что не единственный, — довольно грубо перебил священник. — Но видите ли в чём заковырка: в нашем мире живёт множество людей, в жизни многих из них случались трагедии, и чаще всего эти трагедии отнюдь не уникальны. Хотя воспринимаются именно таковыми. Но и что с того? — Цимон слегка наклонил голову набок, наблюдая за реакцией собеседника. — Или вы рассуждаете с той позиции, что уж ваша-то трагедия чем-то уникальна? Но ведь вы и сами рассказывали, что из Оренгарда спаслись не в одиночку. — Предвосхищая любые замечания, он добавил: — Да и в остальных аспектах той истории, уверен, найдутся параллели.