529 день после конца отсчёта

К утру пошёл снег. Самые первые нерешительные лучи солнца, которые были такими редкими гостями на далёком севере, особенно в часы, когда мир неизбежно стремился к концу, играли в изящных гранях снежинок, превращая их в волшебные кристаллы. Снежинки походили на зимнюю пыль, трепетавшую в блекло-молочном покрывале неба, они никак не желали укладываться в очередной сугроб, то и дело взмывали обратно вверх, стремясь преодолеть земное притяжение, даже пресловутую разницу в пятнадцать секунд, отделявшие два соседних мира друг от друга. Чёрные полосы железной дороги были как никогда хорошо различимы в белой стране без надежды. Припорошённые той порослью снега, что всё-таки сдалась и осела на них, рельсы неуклонно вели в сторону города.

Белый самоед торопливо бежал вдоль железнодорожных путей, привередливо обнюхивая их и, порой, оставляя свои метки. Именно сегодня он почему-то спешил. Раньше жизнь самоеда была размеренной и подчинённой одной единственной цели – набить себе брюхо, чтобы не умереть от голода. Зимний мороз пса не страшил совершенно, его длинная шерсть с густым подшёрстком защищала его от любой непогоды, и даже понижение средней температуры на несколько градусов каждый месяц казались пустяком. Бродячие собаки долго не живут на воле, а на век пса его шкуры хватит точно. Он уже успел не раз за свою жизнь оставить потомство. Его нос украшали шрамы от клыков конкурентов, но безымянный пёс оказался проворнее и сильнее. Теперь дворовые суки растили его щенков – таких же белых полукровок, чей хвост, однако, не загибался к спине, а болтался палкой между задними лапами.

Когда-то давно, пёс уже и сам почти забыл, его жизнь была иной. Он служил человеку и получал еду за свою работу. Пёс бежал во главе упряжки и держал в подчинении остальных собак. Ему приходилось ставить на место много выскочек, которые осмеливались скалить зубы, претендуя на его первенство. Нескольких спесивцев, которые так и не усвоили урок, пёс загрыз насмерть, и его стая помогла ему в этом. В те далёкие годы у пса был не только хозяин, но и имя. Он забыл его уже давно. Возможно, оно было как-то связано с белоснежным цветом шкуры самоеда. Или со снегом. Иногда, в особо морозные ночи, когда снег скрипел во мраке, пёс, кажется, слышал голос человека, зовущего его в дом, но тут же просыпался от этого опасного сна и сразу забывал его.

Пёс давно отказался от людей. Он устал от их правил, устал ждать подачек. Снег в отменённых землях был слишком белый, в нём таилось ослепляющее душу зло. Безумие Белизны захватило рассудок пса, и он поддался её ядовитому бешенству. Пёс решил, что может подчинить человека своей воле, как это было с другими собаками. Он взбесился, потерял над собой контроль от усталости и голода. Белые зубы разодрали горло ребёнка. Пёс почувствовал вкус человеческой крови на языке, самый запретный и горький сок, что ему доводилось пробовать в жизни. Старший человек тогда здорово избил его, и явно дал понять, что псу больше не место в упряжке. С тех пор пёс был один. Свободный, голодный, бешеный.

Он чувствовал, что его срок близок. Болезнь, которую он носил глубоко в себе, было не исцелить ни едой, ни погоней за сукой. Он утратил всякий вкус к жизни, ему больше ничего не приносило удовольствия. Его вела Белизна, уводила в волчьи стаи и в стаи других одичавших собак, но компания чужаков была ему неприятна. Самоед предпочёл остаться один. Пёс действовал, повинуясь старым инстинктам, но не понимал, зачем продолжает бежать, охотиться на ворон и крыс, зачем задирает мелких городских дворняг. Не было чего-то действительно важного. Не было ориентира.

И вдруг этой ночью самоед понял. Он увидел человека посреди Белизны. Такого же потерянного, как и сам пёс. Тогда безумие, затмевавшее не очень подвижный разум собаки, немного рассеялось. Он вдруг понял, что человек заблудился, и не найдёт дорогу сам. Пёс преодолел своё презрение к этим двуногим. Ему захотелось опять услышать и вспомнить своё имя из их уст. Захотелось вернуться назад в тепло дома, ощутить жар костра, согревающего старые кости. Он осмелился подойти к человеку близко впервые за годы своих скитаний. Впервые с той ночи, когда он загрыз их ребёнка. А дальше всё было просто. Пёс повёл человека за собой, а тот пошёл следом.

Вдоль железнодорожных рельсов. Пёс точно знал дорогу и не только по их толстым венам, а по густому запаху железа и угля. Самоед иногда останавливался, дожидаясь, пока человек догонит его. Он шёл так медленно, в отличие от пса. И походка его была неровной, он сильно хромал, опираясь на палку. Но у пса ещё было время. Он ждал, подгоняя своего нового хозяина взволнованным лаем. Ждал и вёл. Туда, в город, прочь от ослепляющей душу Белизны. Это было последним, что пёс хотел осуществить. Самый важный его поступок в жизни. Цель, в которую он обратил своё существование. Пёс волновался, как никогда в жизни. Если человек останавливался дольше, чем на минуту, пёс изводился, подбегал к нему, обнюхивал, раздражённо рычал и обеспокоенно взвизгивал. Тогда человек усмехался, говорил что-то и шёл дальше за псом.

Город был уже совсем рядом, когда человек замедлил свой и без того неспешный ход. Посреди чёрных рельсов стоял огромный железный монстр. Пёс обнюхал чудовище, на его глазах такое однажды убило старого водолаза, оставив от него лишь половину туловища. Он фыркнул и зарычал на монстра, но тот не пошевелился, никак не отреагировал на пса. Тогда самоед помочился прямо на железные чёрные лапы зверя.

Внимание человека что-то привлекло. Он оглядывался, осматривая снег. Пёс подошёл ближе и тоже заинтересовался произошедшим возле монстра. Воздух наводняли тысячи запахов. По их разноцветным потокам пёс мог прочитать целую историю. Вот глубокие рытвины, оставленные тяжёлыми ботинками. Такие носили «злыдни», как звал их пёс. Таких было много в городе и за его пределами, они никогда не кормили пса, а тяжесть их ботинок он не раз ощущал на своей шкуре. Пёс злобно хрюкнул, вспоминая старые обиды и, оскалившись, куснул снег в том месте, где ступали ноги «злыдней».

Были и другие вереницы следов. Лапы собак. Этих «злыдни» водили с собой. Чёрно-рыжие овчарки. Они были научены служить «злыдням», беспрекословно исполняли их требования. Пёс предпочитал избегать таких, обходить стороной, но в лентах дорожек, оставленных овчарками, он почуял сладкий запах текучей суки, а потому не мог просто так пройти мимо. Пёс пометил место, где та испражнилась, и старательно взрыл снег вокруг, чтобы никто больше не посмел взять над ней верх.

Человека, однако, заинтересовали совершенно другие следы. Расправившись со своими делами, пёс вернулся к нему и задрал морду, вопрошая человека, что его так озадачило. К удивлению пса, человек протянул ему какой-то предмет. Это была небольшая шерстяная варежка, насквозь пропахшая запахом людского ребёнка. Самоед вспомнил, как загрыз такого, ему стало стыдно и он, взвизгнув, прижал уши к голове.

Однако человек не собирался ругать его или бить. Из уст мужчины вырывалось единственное слово, которое пёс понял и вспомнил, что оно означало. В этом слове было столько азарта, столько интереса:

– Ищи! Ищи!

Да! Пёс точно знал, что это такое. Обрадованный, он замахал закрученным к спине хвостом, запрыгал от нетерпения, и пошёл по золотистому запаху, тянувшемуся от варежки.

Да! Она бежала здесь. Не одна. С ней были ещё. Они шли быстро, не то, что человек. Торопились. Спешили, продираясь сквозь снег. О! Что это? Пёс заинтересовался, и тотчас расстроился.

Текучая сука. Лежала неподвижно в рыхлом красном снегу. Пасть навсегда замерла в страшном оскале, в голове дырка. Самоед громко заскулил, развернувшись к человеку.

– Ищи! Ищи! – требовал человек, опять показывая ему шерстяную варежку.

Вечно эти люди поступают так нелогично! Пёс прекрасно видел линию запаха, но как же овчарка? Её запах был куда гуще и притягательнее этой золотой нитки. Вокруг неё вились красные и чёрные кудри. Красные – крови и уже остывшего биения жизни. Чёрные – запахи людей, запах огня, взрывающейся пыли. Едва уловимый серый запах железки, застрявшей в черепе. А ещё ярко-жёлтый – запах её ярости. Она тоже целила в горло. Ещё бы чуть-чуть и достала. Пёс заворчал. Ему не хотелось отходить от овчарки, но человек требовал от него: