Закатное солнце дико блеснуло в тонированных стеклах «эксплорера», заставив меня поторопиться. Через 15–20 минут солнце сядет, и за свою жизнь я не дам и вздутой банки консервов.

В саду нет ни одного дерева. Цветов тоже нет.

Раньше здесь цвели липы, жасмин, розы, лаванда. Деревья извели в первую холодную зиму. Хорошо горели многолетние стволы.

За прошедшие годы территория заросла колючим кустарником непонятного происхождения. Мутация после ядерной бомбежки.

Набережная уцелела практически в первозданном виде. Разве что заросла грязью и мусором, приобретя неухоженный бомжеватый вид. Я был на набережной лишь однажды, не подумав, что ничем не прикрытый обзор с противоположного берега Москвы-реки может быть опасен.

Тогда еще по реке плыли раздутые гнилостными газами утопленники, да торчали на мелях брошенные речные трамвайчики. Из них выделяется двухпалубный «Рэдиссон» — шикарный теплоход, которая обожала наша кокаиновая молодежь, но вид которого портила огромная дыра ниже ватерлинии, торпеду что ли влепили. Хотя откуда у нас торпеды, враг ведь в Москву так и не вошел.

Я еще хотел на небоскребы Москва-Сити глянуть, здесь открывается ничем не прикрытый обзор. Ага, посмотрел.

С той стороны как шарахнули. Через секунду пуля грянула о гранит набережной, во все стороны брызнула колючая крошка, а я прыснул прочь, только галоши засверкали.

Повезло еще, что стрелял не профессионал, либо ружье подвело. Пальнул на удачу, развлекался. Пуля на излете обладает лишь контузионным свойством, но может сохранить и пробивное. Учитывая, что мне свезет как утопленнику по жизни, пуля сохранила бы и пробивное свойство. Тогда я бы напоминал чушку в забое-крови много, шансов выжить никаких.

За несколько лет парк зарос зловонючим кустарником, обдирающим кожу до кости своими стальными ржавыми на вид колючками. Асфальтовые дорожки покрыл непробиваемый слой из прессованных павшей листвы, мусора и дерьма.

Кованный забор вокруг парка исчез. Остались лишь облезлые колонны от ворот. Летний домик уцелел, правда, горел пару раз, сильно облез и закоптился, оставшись без крыши. Теперь там тундра внутри зимой.

Каменные мосты никто не тронул. Кому они на хер нужны. Правда они почти целиком ушли в землю. Скамейки и мелкие беседки все порушили вандалы. Ротонды покрупнее не осилили.

Рядом с одной из ротонд, в глубине дремучего кустарника, под толстым слоем гнилых листьев и сырой земли находится заветный канализационный люк. Я бы сам ни за что не нашел его, если бы не знал где искать, запомнил еще с довоенных времен.

Место укромное, скрытое от посторонних глаз, но мы с Уушем соблюдаем ритуал. Приглядываемся, прислушиваемся, а Ууш еще и принюхивается. Все в порядке, кругом никого. Тишина. Однако темнеет очень быстро. Так же быстро надо уносить ноги.

Передаю Уушу монтировку, он вставляет ее в только ему видимый паз, и ни разу еще не промахнулся.

Ууш титаническим усилием приподнимает чугунную крышку с налипшей тонной грязи. Внизу открывается короткая слепая кишка. На дне набросаны одеяла. Стоит канистра с водой и наш скудный скарб.

Это не все наше богатство. На территории парка существует несколько тайников на случай, если наше убежище раскроют. Пока Бог миловал. Да и кому придет в голову искать пропитание в заброшенном парке со сгоревшей давным-давно усадьбой.

Вон он город. Миллионы квартир. Занимай любую. С мебелью, с железными дверями, которые можно закрыть на пару замков, и спокойно выспаться на перинах.

Все, кто так думал, давно покойники.

А мы с Уушем живы!

Я спустился первым. Следом, постепенно опуская крышку, Ууш. Я зажег керосиновую лампу. Потом вернулся к люку и вставил в наваренные петли тяжелый железный засов, после чего колодец превратился в танк и открыть люк снаружи можно было разве что выдернув колодец из земли целиком.

Колодец короткий, метра 3. Внизу набросаны одеяла. Выделено специальное месте под обувь, мы туда разуваемся, давая отдохнуть натруженным ногам.

Я запаливаю уже керосиновую плитку, ставлю на нее пол-литровую кружку с водой. Когда закипает, часть отливаю в кружки с чаем, в остатке завариваю кашу. Сегодня это овсянка с грушей. Мяса я не видел давно.

Мы ужинаем при свете керосинки. Ууш ест как собака, быстро и неаппетитно. Затем требовательно смотрит на меня.

— Хочешь, чтобы я рассказал, как жил до войны? — спрашиваю.

Он хочет совсем не этого. Он хочет жрать. Иногда я боюсь, что он начнет жрать меня самого. Мне бы давно выгнать это безумное животное. Но на свободе Ууш не протянет и дня. Он наивен словно 5-ти летний ребенок. Он подойдет к любому, протянет свою тарелочку, просительно глянет в глаза, не замечая, что те смотрят на него сквозь прицел.

— Знаешь, о чем я думаю? — спрашиваю я у дурачка.

Тот естественно не знает.

— Что бы я купил сейчас, окажись в обычном продуктовом магазинчике! Чего и сколько! Раньше я все время смеялся над соседями, которые делали запасы. Гречку брали килограммами. Соль. Консервы.

Я мечтательно потягиваюсь на рваных одеялах, но мечты быстро омрачаются суровой реальностью.

— Один хрен у меня все отобрали бы! — зло выпаливаю я.

Так и было. У меня отобрали все и выгнали отовсюду. Сейчас, когда тех, кто это сделал, давно уж нет в живых, я могу вспоминать об этом без истерики.

Я задуваю керосинку, а в темноте передо мной плывут прилавки: колбасные, молочные, выпечки. Продавцов нет, бери что хочешь.

Прилавки сверкают в свете люминесцентных ламп, манят этикетками, обещают рай на земле. Чистота идеальная.

Впереди в галошах идет Ууш. Он оборачивается. Я не пойму, что с его изуродованным пулей лицом. Потом понимаю. Он улыбается.

— Можно кушать прямо здесь! — говорит он.

— Ты умеешь разговаривать? — удивляюсь я.

Он прижимает палец к моему рту. Палец грязный и вонючий.

Я просыпаюсь, а палец по-прежнему прижат к моему рту. Я пытаюсь сбросить и возмутиться. И вдруг слышу, как люк наверху кто-то осторожно потрогал.

Раздался вздох. Кто-то снова попробовал пошевелить люк. Тот не поддался. Засов, загнанный с натугой, даже не дрогнул.

Я покрылся холодным потом. За все время московских каникул я еще так сильно не боялся.

Убыр тем временем разозлился и ударил в неподатливый люк. Ушибся и обозлился еще сильнее.

На некоторое время наступило затишье. Типичная для современной Москвы тишина сыграла дурную шутку. Мы отчетливо слышали, как убыр шатается по округе, ломая кустарник. Пару раз он находил дубину потолще и пытался расковырять крышку, но щели оказались чересчур малыми.

Ужас продолжался несколько часов. Лишь под утро незваный гость убрался. Я зажег керосинку. Ууш сидел весь белый от пережитого.

— Я видел тебя во сне! — сказал я ему.

Следователя следственного комитета Гапонова убили 3 дня назад, в пятницу. Обычно подобными делами занимается управление собственной безопасности, но мне повезло как утопленнику. Так нарисовалась неожиданная командировка.

До войны Шератон облюбовали богатые арабы и трудолюбивые проститутки. В настоящее время от былого величия не осталось и следа. Некогда шикарное убранство фойе разграблено, и дорогостоящие детали интерьера заменены фанерой.

Там, где пахло духами Жан Пату Джой за 800 талеров за фанфурик, теперь благоухает вакса и пот. В Шератоне расквартирована рота Русгвардии.

Вооруженные солдаты снуют по фойе. Один задел мой чемодан, выругался и недобро посмотрел на гражданского раззяву.

— Савельев! — прикрикнул прапорщик.

Солдат с большим сожалением отвернулся от подвернувшейся забавы. Я вздохнул, поднял чемодан и подошел к ресепшн. Над стойкой висел портрет Вечного с укоризной во взгляде. За стойкой торчали две девичьи головы. Я поздоровался, мне никто не ответил, но мы не гордые.