В половине одиннадцатого объявил супруге:

— Начальство прибыло. Требует!

Наспех собрался и отправился на автостанцию, последним вскочил на подножку рейсового автобуса, придержав дверцу плечом. Кондукторша долго не могла успокоиться:

— Пожилой гражданин, а козлом прыгаете!

Уже сидя в автобусе, Серафим Серафимович понял всю странность и несолидность своего поведения, однако тут же уверил себя, что обязан быть в Междуреченске, должен позаботиться о приеме и устройстве прибывающих из центра товарищей. Поездка чисто деловая и притом в погожий денек — с пользой и приятностью. Одно лишь ничтожное обстоятельство мешало этой приятности и портило погожий день — Серафим Серафимович чувствовал себя неуютно в общей толчее, притиснутым к борту автобуса. Он слышал, как пассажиры перебрасывались словечками:

— Шевров! В автобусе! Неужели не имеет персональной?

— Персональную сняли. А личную не заимел.

Дорожная сутолока и встряска вернули Серафима Серафимовича к сегодняшнему дню, ночные тени отступили. С каждым километром пути Серафим Серафимович успокаивался все более и в Междуреченск прибыл солидный, знающий себе цену человек.

Прибыл не защищаться, а вершить дела.

Богдан Протасович смотрел в окно; никаких решений на предстоящий воскресный день еще не было. У гаража Прудников мыл и драил машину; черный лакированный «ЗИЛ» сверкал в утренних лучах. Виктор щеголял в одной рубашке, заправленной в замасленные брюки, заползал под машину, торчали одни сапоги. Чем чище становился «ЗИЛ», тем чернее делался Прудников. Не замечая своей черноты, Виктор выбирался на солнышко, любовался машиной.

Наконец исчез в гараже и вскоре появился в рыжей кожаной куртке, в оранжевой кепке.

— Куда это он наладился? — разглядывал шофера Богдан Протасович.

Прудников утвердился за рулем, развернул машину и подкатил к парадному крыльцу. Вага услыхал короткий призывный гудок.

Наспех оделся и вышел:

— Разве я просил подавать машину?

Прудников пожал плечами:

— У меня верная примета — окно в шесть распахнули, значит, дома не сидится!

Он вывел, было, машину на трассу, но Вага заставил вернуться:

— Сперва заглянем в лабораторию.

Богдан Протасович порядком задержался — Прудников занялся журналами.

Богдан Протасович появился на крыльце озабоченный: шляпа в руках, седеющие волосы серебрятся на солнце — еще одна примета из запаса Прудникова. Медленно переступал со ступеньки на ступеньку, как будто собирался вернуться. Неловко, грузно опустился на сиденье рядом с шофером:

— В Междуреченск!

«ЗИЛ» рванулся на шоссе, обгоняя грузовики и самосвалы. Вага молча уставился прямо перед собой на ветровое стекло, наверно, и дороги не видел. Прудникову хорошо было известно это состояние Ваги, и он не осмеливался тревожить профессора.

Пятьдесят километров — девяносто — сто…

Но скорость не приносила успокоения.

Вспомнился вчерашний разговор с Варварой; и почему-то теперь мучило не главное — не то, как сложилась жизнь, а мелочное: обидные слова, семейные дрязги. Расскажи ему, признайся кто-либо другой, он не поверил бы, что пустячное, ничтожное может так ранить, замутить душу.

Богдан Протасович старался побороть себя, но нервы разошлись, и он готов был вернуться назад, отказаться от поездки и отдыха, лишь бы не показываться на людях в подобном состоянии.

Полсотни километров пролетели незаметно — одним рывком за плечо бросили. Вдали на холмах поднимались уже междуреченские перелески.

Удивительно раскрывались в беге машины эти холмы, чередуя все времена года: северо-восточные склоны были одеты еще снегами, на западных сверкали ручьи, на южных нежилась в лучах изумрудная мурава.

Ранняя весна ворвалась сразу, плыла в небе горячим, ослепительным солнцем.

На пригорке Богдан Протасович приметил сотрудников института, молодняк. Зимой они приходили сюда на лыжах, а теперь, должно быть, встречали весну, щипали первую траву, разминали на ладони влажную, теплую землю. Далеко в стороне, над самым обрывом — тоненькая черточка, отделилась от всех, взметнулась, невозможно разглядеть лица — но в ней с предельной выразительностью все, что на душе: тревога, ожиданье, порыв. Удивительно, когда в далекой, едва заметной черточке угадываешь человеческую душу.

Прудников перехватил взгляд профессора:

— Янка!

Профессор знал это имя — девушка своенравная, взбалмошная, — новый лаборант рентгенлаборатории.

Прямая дорога шла к палаточному лагерю. Правый поворот уводил к плотине. Вага не хотел, не мог показаться в Междуреченске сейчас, нужно было хоть немного прийти в себя.

— Может, свернем на плотину? Нынче там разлив до горизонта, — и не дожидаясь ответа, Прудников завертел баранкой, — надо свежего воздуха набраться.

Ваге почудилось — множество глаз провожало черный «ЗИЛ», свернувший с прямой дороги.

Перелесок раздвинулся, открывая широкую, сверкающую на солнце гладь разлива.

Машина выкатила на мост и поплыла над рекой — было необычно видеть громоздящийся лед в такую теплынь.

Прудников придержал машину:

— Чудно смотреть — река вспять повернула!

«ЗИЛ» миновал последний пролет и с ветерком покатил по новой трассе.

Внезапно за холмом открылся аккуратный строй молодой посадки.

Деревца нежились на солнце. Они походили на детвору, завладевшую пригорком, — взялись за руки, разбежались до самого склона. Раньше этого сада не было, или, может, не замечал — с Вагой случалось так, вдруг бросится в глаза ветка, мимо которой проходил уже тысячу раз.

Что-то трогательное в этих гибких, юных побегах, трогательное и знакомое, родное, как детство.

Вага велел остановить машину.

У самой дороги — хлопцы и девчата в одинаковых робах: чуть поодаль молодая женщина в светлом платье, ладно облегающем крепкое тело. Тоненькая девочка-былиночка в синем затянутом комбинезоне следовала за ней, помогая и подражая степенным движениям.

Завидя машину, ребята на миг оторвались от работы.

Вага рассматривал укрытые соломой стволы:

— Вы что, пальмы разводите?

— Пальмы не пальмы, а яблочко будет, — женщина в светлом платье едва заметно улыбнулась, смутилась, но не сводила глаз с человека, которого никогда не видела ранее, которого только угадывала — знала, что по соседству дом отдыха ученых. Вага смотрел на сплетение молодых ветвей, и сквозь трепетные ветви возникла вдруг дымка яблоневого цвета, яблоневые сады Полтавщины.

— Не рано ли освобождаете от укрытия?

— Нельзя долее. Чуешь, солнце! Запреют.

— Неужто станут плодоносить в этих краях?

— Не знаем еще. Никто в округе не знает. Первый раз сорт выводим.

Девочка-былиночка выступила вперед и строго сказала:

— У нас примутся!

Женщина ласково глянула на нее.

Богдана Протасовича поразила едва заметная суровая ласковость, он подумал почему-то: негромкая. От чистого сердца, а не про людской глаз.

— Подшефные. Детдомовские, — пояснила женщина, — над самой рекой, неподалеку от вашего лагеря, живут.

Девочка все время приглядывалась к незнакомому, хотела, видно, заговорить, но не решалась. Наконец, осмелев, приблизилась к Богдану Протасовичу:

— Пожалуйста, посадите деревце вместе с нами. Мы вас очень просим!

— Уважьте! — подхватила женщина в светлом платье. — У них сегодня большой праздник.

Девочка взяла из захоронки саженец, пошла впереди, подняв его, как знамя. Ветви играли над ее головой: тонкий ствол, налитый соками, чуть сгибался, корни цепко удерживали влажную землю.

Девочка остановилась на берегу, над излучиной притока, чтобы новый цвет открылся всей долине.

Под острой лопатой обнажилась пронизанная теплынью, пахнущая весной земля. Укрывая корни, притаптывая лунку, Богдан Протасович жадно вдыхал забытый запах земли, ее тепло и снова — как будто не было времени и пространства — привиделось родное село.