А меня сегодня Степан обрадовал:
— Паршивый вид! Желтая. Синева под глазами…
Подумаешь, открытие. Промучился б до рассвета, не смыкая глаз!
Отвернулась, смотрю на Янку — и зло берет: все ей дано, молодость, красота, здоровье, богатые папа и мама — горы сдвинуть можно. Так нет — разменяет жизнь на побрякушки.
Степка продолжал разглядывать меня:
— Будь другом, отправляйся в летний лагерь. Вместе с Янкой. Поможешь ей. Подготовите вылазку для всеобщего блага.
— Не знаю. Настроение противное. Наверно что-то случится. Гроза или, может, буран.
— Буран весной!
— Непременно что-нибудь случится. Я всегда предчувствую… Наверно, уж где-нибудь гремит…
— Сны наяву. Глупо. Тебя подавляют шумовые эффекты. Гул, вой, гром. А меня другое волнует: когда человек гибнет без шума и гула. Трагедия в будний день. Без криков о помощи. Вот я смотрю на тебя, и мне тревожно. Ты сегодня бледная. Без кровинки.
— Ты сказал «желтая».
— Ну, это гипербола. Игра теней и света.
— Не пойму, зачем говоришь? Обидеть хочешь?
— Нет, разозлить. Шлепнуть, как застывшего новорожденного. Отвлечь от шумовых эффектов. Знаешь, бывает так: за шумом и громом проглядим соседнего товарища. Смотрим слишком далеко, с высокой вышки. Вперед, за линию горизонта. А рядом…
— Что — рядом?
— Покой и равнодушие.
О чем он?
О ком?
Обо мне? О себе? О Ваге? Или так, вообще, к слову пришлось?
— Мы заработались, Танюша. Нам требуется солнце. Раздолье. Леса. Поезжай в лагерь. Позаботься о нас!
— Ну что ж, согласна. Проведем на полянке симпозиум: «Мы и физики!»
— Вумственная ты, неисправимо вумственная!
— Да, вумственная. Ты прав. Неисправимо. А разве современная девушка может быть иной? Вся наша жизнь в лабораториях. От зари до зари. Электроника. Циклотроны. Квантовые генераторы…
— Таня, учти, ребята прозвали тебя Квантой.
…Или, может, прикажете проживать наподобие Янки? Распустить веером пестрые крылышки. Мозги набекрень. А лаборатория — это так, декорация, между прочим, на манер древнего теремочка. Работенка за пяльцами. Рукоделие для честных девушек. Глазки долу, а в мыслях усатый кавалер!
— Ты обиделась?
— Нет, Степанушка, Кванта не обиделась. Кванта благодарит за идею. Итак, наш форум переносится на солнечную поляночку: биология — физика — фиалки. Объяви народу.
Степан поглядывал на меня снисходительно. Он всегда смотрит так, чуточку сверху вниз — рад, что ростом вышел. А я маленькая, незаметная. Недавно мимоходом глянула на себя в зеркало: серенькая, невзрачная, с голубыми непонятными глазами. От стеклышек холодок. Неужели я такая! Вышколенный, заправский лабораторный товарищ.
Снисходительный взгляд Степана раздражает, — гордится своими сибирскими корнями, исконным таежным родом. А мы тоже не последние; сторонка у нас привольная, степная — по одну сторону казахстанская равнина, по другую уральское предгорье. Когда студенчество собиралось на целину — для меня это означало возвращаться домой. Целина — моя земля, моя степь, мое детство. Золотые холмы — мары — перекатываются верблюжьими горбами. А за марами раздольная гладь и небо без края, идешь по степи между небом и землею и солнце над головой — единственный твой дорожный товарищ. Говори с ним, пой для него, открывай душу начистоту — самые сокровенные мысли! А впереди, на гребне холма, вдруг возникнет пахарь, небо плечом подпирает — Микула Селянинович!
И все кругом — шабры, добрые друзья. Хоть за сто километров — все равно рядом, соседи. Никакие перегоны не в счет, словно двор ко двору, окно в окно, вся жизнь на ладони.
Вышел на крыльцо, глянул через степь — за сотню километров дружка видно.
Вот так живем!
Я выдержала взгляд Степана, повернулась и побежала к ребятам. Степан кинулся за мной, ступенька за ступенькой, вот уже неделю преследует, как во французской песенке: «Жду ответа!».
Сперва думала — блажь весенняя накатила.
Но у Степана все строго, крепко, навеки.
— Жить нам с тобой вместе, Татьяна. Так надежней. В общем, мы друг другу подходим.
Жених нашелся!
Решил.
Пьер Кюри.
Пять курсов прожили мирно, спокойно, никаких неприятностей, как хорошие товарищи. И вдруг — пожалуйста. Неотложная любовь.
Янка и Арник в шестом классе записками обменивались, все тетрадки пронзенными сердцами размалевали, на каждом углу клялись. А Степке Федотову высшее образование потребовалось, чтобы выяснить свои чувства и намерения.
— Степа, прости, друг, ничего сейчас ответить не могу. Понимаешь — ни да, ни нет.
— Ты рассуждаешь, как старая дева!
— Да, старая. Двадцать четыре года! На твоих глазах состарилась.
— Ну, ладно.
Он милостиво определил мне срок до выходного. Я не рассердилась. Он смешной, несуразный, пожалуй, грубоватый, но в грубости его нет ничего обидного. Может, потому, что хорошо знаю, понимаю его, может, потому, что сейчас это самый близкий, самый дружественный мне человек. И ответить ему могу только искренне, твердо, чистосердечно.
Хорошо, пусть до выходного. Пусть еще хоть один мой, личный, независимый денечек!
…Призналась Степану, что боюсь весенних бурь. Рассказала откровенно, как другу:
— Собственно, это не страх, это непонятное, неопределенное чувство. Понимаешь? Необыкновенное…
— Напротив — самое обыкновенное. Ты самая обыкновенная трусишка. Вот и все.
— Ты становишься самоуверенным, Степан!
— Ну что ж, я мужчина, мужик! Великое, высокое звание. Одного корня: муж, могу, всемогущий.
— Любопытно у вас, мужиков, получается. По-вашему, полюбить, значит, получить право говорить в глаза гадости.
Хлопнула дверью и ушла.
Пусть почувствует, суженый!
Вечером писала стихи. Для себя, в записную книжечку. Еще со школьной скамьи мечтала написать поэму, роман в стихах о великой любви и страсти, но всю жизнь строчила маленькие стишата, четыре строчки на полях конспектов.
Недели две назад произошел трагический случай — с транзитного самолета, возвращавшегося из-за рубежа, сняли в тяжелом состоянии нашу стюардессу. Первая форма актина оказалась неэффективной. А нынешняя, новейшая, не прошла еще должных испытаний, не проверена на человеке.
У нас возникли долгие, принципиальные дискуссии…
А я видела перед собой молодую, чудесную девушку, которой жить бы еще и жить…
…Почему я так поступила? Для людей? Да, несомненно, это главное в нашей работе, мы привыкли так мыслить и жить со времени пионерского галстука. Но было еще нечто, какая-то ниточка, едва уловимый толчок… И теперь это нечто мне самой мешает определить: поступок или проступок?
Во всяком случае, Кириллова никогда не простит нарушения священных законов нашей лаборатории.
Богдан Протасович вернулся сегодня утром, прямо с самолета — к нам. Утомлен и чем-то расстроен — мне знакомо это состояние недовольства собой.
А в газетах все еще мелькают лестные отзывы.
И по-прежнему друзья верят в него, прощая неудачи.
Одного только не простим — растерянности и охлаждения.
Друзья…
Кто рядом с ним?
Кириллова?
Надежда Сергеевна — разумная, доброжелательная женщина.
Но уже слишком хозяйственна, уж слишком старается все уравновесить, уладить, сгладить, как подобает в добропорядочном доме.
Кириллова любит его. Степенно, солидно, а не так, как мы, девчонки, — влюблялись, очертя голову, фантастически, с бессонницей, с телефонными звонками, записочками. У нее все житейски крепко, определенно: заботы о преуспевании и престиже; тревоги по поводу простуд и спазма сосудов; нитроглицерин, грелочки и прочее, составляющее счастье и краеугольный камень святого научного семейства. Да, она предвидит уже это семейство, стремится к нему, нетерпеливо подсчитывает листки в календаре.
Я по-женски угадываю ее чувство. Она досадует на меня за это, неприязненно поглядывает, однако печется обо мне, воспитывает — готовит кадры, ваговскую когорту. Я нужна ей, Ваге, лаборатории.
