После уроков Олежка сказал мне:

— Ты сегодня неважно выглядишь, Марина! Тебе нездоровится?

Смешной мальчик, ему теперь всюду мерещатся уплотненные верхушки.

— И на хор не останешься? — с тревогой спросил он.

Не до хора и песен мне было, хотелось поскорей уйти, но глянула на встревоженного Олега и сказала твердо:

— Непременно останусь. Я очень люблю хор.

— Но тебе нездоровится! Ты говоришь с трудом.

— Что ты, напротив. Я даже очень в голосе. Послушаешь, как буду форте тянуть.

Пришлось петь, чтобы успокоить Олежку; он страшно переживает, — вернется ли в оркестр?

— Бодрее, бодрее Боса! — требовал музрук. — Фортиссимо, Марина Боса! А здесь нежнее. Дольче! Дольче!

И я тянула дольче.

Мне почему-то казалось, что Олежка остался в школе, стоит за дверьми и слушает. Но когда я вышла, в коридоре никого не было.

Нехотя брела домой. Школьный поток давно схлынул, гулко раздавались мои шаги. У меня бывает так, слышу свои шаги. Потом вдруг чьи-то чужие, торопливые… Нет, знакомые… Да, я узнала шаги. Кто-то догонял меня.

— Погоди, Маринка, нам по дороге, — Катерина Михайловна поравнялась со мной. Я знала, что она живет совсем в другой стороне, но не обратила внимания на ее слова, все мне было безразлично. Катерина Михайловна замедлила шаг, не поднимая головы, я чувствовала ее взгляд:

— Тебе нездоровится?

— Нет, ничего. Почему вы так думаете?

— Олег сказал.

— Олег добрый мальчик, очень добрый… Но зачем всюду рассказывать…

— Мне — это не всюду!

Я промолчала.

— Некоторые ребята, очевидно, считают учителя начальством? И сторонятся…

— Нет, нет, Катерина Михайловна, мы вас очень уважаем. Очень.

— Спасибо. Весьма лестно. Но сейчас речь о тебе.

«Непременно скажет, как все: скрытная!» — подумала я.

Но Катерина Михайловна проговорила озабоченно:

— Мы с тобой, Марина, новенькие в школе. Должны помогать друг другу освоиться в новой обстановке. Так что, если потребуется мой совет, помощь…

— Да, конечно, Катерина Михайловна.

Но я ни словом не обмолвилась о том, что мучило меня. И все же стало легче: подошла ко мне, верит мне. Самой как-то невольно поверилось в хорошее.

Прошли еще немного, и Катерина Михайловна стала прощаться.

— Уговор, девочка?

— Да, конечно…

Почему я  т о г д а  не рассказала ей?

Тася! Если бы касалось только меня… Ни в чем не могла разобраться, все спуталось. И чтобы как-то жить, быть со всеми и как все, убедила себя — ничего не было, все в порядке, ажур.

Обычно на ночь наговоримся с Тасей досыта, я про школу, она про свою работу и мечтанья. Особенно любила она послушать о столичных театрах, магазинах, о всем красивом.

Но в ту ночь нам не мечталось.

Уткнулись каждая в свою подушку, спим не спим, а так — занемели.

И все замерло на нашем пустыре. Затихли котлованы.

— Марина! — тихо позвала Тася, — ты где была вчера вечером?

— Когда?

— Ну, вечером, после школы.

— У подруги.

— Неправда! Ты в кафе была, наши девочки видели. Ты подслушивала! Я знаю! Я знаю, ты все слышала, Марина! Марина-а, почему ты молчишь? Затаилась!

— Оставь меня.

— А ты не смей! Ишь затаилась!

Тася вскочила с постели, кинулась ко мне, тормошила, больно вцепилась в плечи:

— Не смей. Ты что, чужая? Слышала, значит, говори. И знай, я не боюсь, что слышала. Ничего не боюсь. Я чистая. Понимаешь, ничем не запачканная.

Впервые она говорила со мной откровенно, как со взрослой, которой можно довериться, которая может понять.

— Что у нас в законе записано? Друг и брат. А в нашей харчевне как живут? Мало, что брат, надо еще, чтобы сват. Тогда порядок, ты мне — я тебе. А гром грянет, тогда уж получи, сколько положено. Слышала разговор? И хорошо, что слышала, — глухой не проживешь.

Она замолкла, наверно плакала, но потом приглушила слезы:

— Слышала, что требуется? А я не хочу так. Не хочу, поняла? Лучше свои доплачивать буду.

— Долго хватит доплачивать?

Она вдруг вскинулась, уставилась на меня:

— Как ты сказала! Ишь, как сказала! Ты смотри, как говорит — школьница!

— А что — неправда? Сама знаешь. Будет путать, пока не запутает.

— Разбирается! А я думала — все еще с пионерским галстуком.

Разобралась! Никакого ажура, все открылось таким, как есть, без кисельных берегов.

За стеной, на другой половине нашей хаты шаги, грохнул стул.

И Василю не спится, наверно корпит над своим ватманом, благо выходной; заря в окно, а Василь только-только чертежи в трубку сворачивает, я уж знаю этот упругий шелест скручиваемых листов ватмана.

А потом — утро, свежее, умытое росой, и снова не верится, что в такое ясное утро может твориться недоброе. Хотела заговорить с Василем о Тасе и не смогла. Есть такое, что трудно произносить.

А тут еще вскоре прибежал Валерка.

— Эх вы, запечатались в своей хате! Василь, айда на велотрек. Выкатывайте машины. Тут тропку протоптали, можно провести. А я забегу за своей.

— Со старыми машинами на велотрек?

— А что? На печке сидеть?

— Погоди, закончим новую, пойдем гонять.

— До новой еще деньков и деньков.

— А что, Валерка, запарка? — встревожилась я. — Палки в колеса?

— Хуже всяких палок обычное, нормальное прохождение. Вот так, девочка! Никто не против, все за, а в поток не влезли. Ни бранить, ни обижаться не на кого.

— Короче, давай посидим за чертежиками, — настаивал Василь, — помозгуем до поры до времени.

— Нам бы под яблоню. Чтобы яблочко ньютоновское упало.

Но яблоки пока что не падали, обошлись прогулкой на старых «Туристах».

— Эх вы, конструкторы, — допекала я мальчишек, — не можете себе машины построить.

— А мы еще юные техники. Мы растем, и машина растет. Имей терпение.

Кое-как добрались по размякшей глине до шоссе. Я первой ступила на педаль:

— Ну, Валерка, нравлюсь я тебе на велике?

— Нет, не нравишься, — подкатил он ко мне колесо в колесо, — не нравишься. Ты не гонишь машину, ты фасонишь. А машина не любит фасона.

Вырвались на площадь, на простор.

— Ты на велике, как в гостях, — приноравливался к моему ходу Валерка, — любопытно узнать, чем ты увлекаешься?

— Всем.

— А более всего?

— Тобой!

— Дзенькую, пани. Сгорел от счастья. А делом? Чего-нибудь дельного?

— Конечно. Чулки штопаю! — и рванулась вперед. — Докажите, мальчики!

Пролетев площадь, развернулась, погнала машину навстречу ребятам:

— Я резвее вас, мальчики!

Они катили молча, держась ровной, первоначальной скорости, прислушиваясь к машинам, проверяя ход, торможение.

— Ты не ответил, Валерка. Я резвее вас!

Велотрек был закрыт на ремонт, но ребята договорились с покладистым сторожем. Первый круг оказался трудным, отвыкла от машины, подшипники застоялись за долгую зиму. Намытый весенним потоком глинистый грунт скользил; на виражах ничего, скорость сама держала, а на спаде чуть сносило. Ребята покатили первыми, я за ними, вроде как за лидером.

Голубое небо и солнце над серым бетоном, хоть не гляжу, но вижу солнышко, чую его в самой себе, в радости бега, в нарастающей тяге скоростей. Замкнулся круг, пошел второй, еще… Обогнала ребят, бросила машину вперед.

И вдруг над головой, над парапетом увидела Виктора Ковальчика. Прямо надо мной. Летит навстречу. Навис над парапетом, уставился на меня…

Что меня подхлестнуло, не знаю. Последним дыханием погнала машину, рванула вверх, еще выше…

Стертое скоростями лицо Виктора… Совсем близко…

Бросила руль, раскинула руки крыльями…

Небо навстречу, и я в небе птицей.

Ветер захлестнул дыханье. Бетон зашипел под шинами, велик повело… Удар железа о бетон, и удар тела, как будто чужого… Скрежет машин, налетевших на меня… Мелькнуло лицо Василя… Валерки… Невыносимая боль — и все утонуло в липкой темноте.