– Восьмой ребенок, – Краузе усмехнулся, – его жена напоминает борца тяжелого веса, но Манфреду, кажется, все равно… – он подвигал рычажком радиолы. Гамбург передавал Бетховена:

– Седьмая симфония, дирижирует маэстро Бернстайн, солист Генрик Авербах… – Фридрих помрачнел, – как жиды могут понять истинно арийского композитора? Они принижают гений Бетховена… – он подумал о разговоре с Циммерманом:

– Еврей он или не еврей, но голова у него на плечах хорошая, – решил Фридрих, – он правильно сказал, что имя для избирательной компании строится только на громких делах… – не желая при патроне распространяться о своих планах, Фридрих сделал вид, что интересуется американской политикой. Герр Циммерман отозвался:

– Люди голосуют за тех, кто им примелькался, герр Краузе, за знакомые лица. Сидя в небоскребе, занимаясь корпоративными сделками, в Конгресс не пройдешь… – он отпил кофе, – но я туда и не стремлюсь. Моего покойного босса… – его лицо на мгновение изменилось, – наверняка, на руках бы внесли в зал заседаний. Он был кумиром Нью-Йорка, люди его любили. Он занимался защитой интересов персонала, подавал иски к правительству, к работодателям, к госпиталям… – Циммерман выпустил клуб сигарного дыма, – в таких делах деньги лежат на дороге, но это потогонная работа. Телефоны у нас в конторе работали круглые сутки. В уголовных делах прибыли меньше, но они еще громче… – он подмигнул Фридриху, – две-три удачные защиты, интервью в прессе и все запомнят ваше имя, адвокат Краузе. Вообще избиратели предпочитают молодые лица, а не стариков, вроде меня или вашего патрона… – он похлопал Фридриха по плечу:

– Давайте, дерзайте… – Краузе было неприятно, что его коснулся еврей:

– Может быть, он и не еврей, – успокоил себя Фридрих, – ладно, посмотрим, что пишет Садовник… – музыка, в радиоле стихла. Диктор сказал:

– Передаем отрывок из Девятой Симфонии. «Ода к радости», в исполнении детского хора Гамбургской Оперы. Солистка Магдалена Брунс… – нежное, высокое сопрано наполнило комнату:

– Ее голос стал еще сильнее… – он помнил смешную темноволосую девчонку с выпавшими молочными зубами, – ей сейчас лет тринадцать… – он распечатал конверт от Садовника. На стол выпали черно-белые фотографии:

– Все может быть совпадением, – читал он мелкий почерк, – но хорошо, что я просматриваю наши внутренние материалы. Сведения о таких выплатах не попадают в прессу, это личная инициатива мэра. Сенат Гамбурга каждый год выделяет стипендии для одаренных детей…

Бывшая Моллер округлилась. Женщина выглядела сытой и довольной жизнью. Моллер, при шляпке и перчатках, стояла рядом с высоким, худощавым мужчиной учительского вида. Фридрих разглядывал веселое лицо Магдалены, прижимающей к себе большой конверт. Светловолосый парнишка в костюме и галстуке тоже ухмылялся:

– Она говорила, что у нее есть младший брат… – Фридрих прочел и приписку Садовника:

– Я проверил регистрационные номера их машины, вот адрес… – адрес был в захолустье, почти на датской границе:

– Место тихое, судя по всему, ферма. Надо продумать, как провести операцию, не привлекая внимания… – Фридрих напомнил себе, что партийная дисциплина превыше всего:

– Магдалена дочь предательницы, однако мы не мстим детям. Ее мужа, кем бы он ни был, мы тоже не тронем. Нам нужна только Моллер… – сверившись с часами, он набрал цюрихский номер. Фридрих подозревал, что на том конце трубки стоит звукозаписывающее устройство:

– Кто-то нажимает кнопку, я слышу приветствие. Я говорю все, что надо сказать, а потом пленка со мной прощается… – при необходимости дальнейших инструкций, он получал шифрованную телеграмму на домашний адрес. Закончив, откинувшись в кресле, Фридрих закурил:

– Насчет Моллер, дело Феникса, пусть он решает. Теперь малышка нам больше не нужна, но можно ее навестить и поразвлечься. Она напугана, она не посмеет отказать… – он подумал о сладком сопрано Магдалены:

– Она скоро лишится матери. Она подросток, но все равно ей будет тяжело. Теперь я знаю, где она поет, отыскать ее не составит труда… – Фридрих улыбнулся:

– Она сирота, я сирота, я всегда смогу ее поддержать. Я стану для нее опорой, единственным мужчиной в жизни. И сейчас понятно, что она станет звездой сцены. Такая жена мне и нужна… – в дверь постучали. Он сварливо отозвался:

– Третий час ночи, уважаемый господин. Идите, проспитесь, вы ошиблись номером… – дверь загремела сильнее. Фридрих уловил знакомый голос:

– Герр Краузе, откройте, это герр Циммерман… – плащ американца испачкала грязь, он тяжело дышал. Прислонившись к косяку, он пошарил по карманам:

– Я бежал. Такси вокруг не нашлось, а я не знаю, где полиция. Вот пачка, я ее не потерял… – Циммерман бросил в рот сигарету. Фридрих заметил его сильные, рабочие руки:

– Он не всегда был адвокатом, не всегда носил костюм. О войне он не распространялся, но он мог служить в американской армии… – герр Леон глубоко затянулся дымом:

– Только что убили Бандеру, – коротко сказал он.

Под белокаменными арками вокзала Мюнхен-Пассинг шумела утренняя толпа. Жители пригорода стояли в очереди к деревянным окошечкам касс, толкались у газетных лотков, увешанных свежими выпусками Süddeutsche Zeitung:

– Беспорядки в Бельгийском Конго. Русский спутник впервые передал фотографии обратной стороны Луны…

От киосков пахло пережженным кофе, жареными сосисками, румяными, с крупными кристалликами соли, претцелями. Автобусы высаживали на площади все новых горожан, с портфелями под мышкой, в расстегнутых плащах, с кое-как намотанными шарфами. Люди еще откровенно зевали. Рядом с кирпичными стенами восстановленного после войны станционного здания раскладывался маленький рынок. Домохозяйки с кошелками и корзинками приценялись к деревенским колбасам, к свежей картошке, к яйцам, пересыпанным опилками. Из решетчатых ящиков выглядывали красные бока яблок.

По соседству с рынком, в привокзальном кафе, устроилась пара молодых людей, по виду студентов. Младший, светловолосый, со шрамом на щеке, носил провощенную, потрепанную куртку и полосатый шарф. Он бросил на стул туго набитый брезентовый рюкзак. Из кармана куртки торчал томик Сартра на французском языке: «Questions de méthode». Темноволосый, плотно сложенный юноша, на вид старше приятеля, принес к столу кофе и два претцеля. Усевшись, он понизил голос:

– Значит, ты понял. Отсюда едешь в Аугсбург, пересаживаешься на пригородный поезд, добираешься до побережья Северного моря. Такой путь медленней, но безопасней… – Саша устало кивнул. Прошлой ночью они с товарищем Леманом не сомкнули глаз:

– Акция прошла отлично, – юноша жевал крендель, – но, откуда ни возьмись, появился очкарик… – в спешно написанном отчете для Москвы, незнакомец назывался именно так. Отчет пришлось составлять в номере дешевого пансиона, напротив обросшего лесами, ремонтируемого главного вокзала Мюнхена. Оставаться на безопасной квартире было невозможно. Доведя Бандеру до подъезда его дома, Саша нырнул в парадную напротив. Из окна скромной гостиной была отлично видна освещенная лестница в особняке Бандеры:

– Все шло по плану, но потом я заметил Очкарика и растерялся. Но я успел сделать фотографии… – Саша не мог спуститься вниз, не мог применить оружие. Такая инициатива противоречила бы первоначальному плану операции, а он не имел права менять что-то в ходе событий:

– У меня и не было при себе оружия, – понял он, – я Александр Шпинне, студент, историк. Зачем мне пистолет? Я везде ходил с биноклем и камерой… – оружие имелось только у товарища Лемана, стрелявшего в Бандеру. На безопасной квартире лежали пистолеты, но Саша не мог рисковать пальбой на тихой улочке. У него оставалось неприятное ощущение, что именно он привел за собой Очкарика:

– Он пристроился ко мне на Максимилиан-плац, но двигался очень аккуратно, я его ни разу не заметил. Он несомненно человек с военным опытом… – Очкарика почти пристрелил товарищ Леман, столкнувшись с ним на лестнице дома Бандеры: