– Все думают, что мы отец и дочь… – Лада погладила его ладонь:

– Пусть думают. Я привыкла, что на меня смотрят, только не всегда узнают… – на губах заиграла улыбка:

– Но ты меня узнал у ЦУМа… – Наум Исаакович кивнул: «Сразу». В мясных рядах Лада тщательно выбирала баранину:

– Это половина успеха плова, – заметила девушка, – вторая половина в руках повара. От качества мяса зависит вкус. Конечно, – она вздохнула, – рис нужен другой, половину специй сюда не привозят. И вообще плов должен готовить мужчина… – Эйтингон развел руками:

– Паэлью я тебе сделаю, как обещал… – он рассказывал Ладе об Испании. Наум Исаакович объяснил, что ездил туда в качестве специалиста, инженера:

– Но, что касается плова, я уступаю бразды правления тебе… – Лада бойко торговалась, иногда переходя на узбекский:

– Я заканчивала русскую школу, – объяснила девушка, – но с апой всегда говорила на ее родном языке… – они купили мясо, специи, оранжевый урюк, фунтик темного изюма. В стекляшке на рынке Наум Исаакович взял тяжелую кружку холодного «Мартовского» пива с Бадаевских заводов. Отхлебнув белой пены, Лада захрустела солеными фисташками:

– Гренки мне нельзя… – она скорчила рожицу, – из-за фигуры, а ты ешь, милый… – Эйтингон усмехнулся:

– От меня чесноком будет пахнуть… – Лада пожала его пальцы:

– Мне нравятся такие ароматы. Чеснок, пряности, специи, – она повела носом, – у тебя одеколон с сандалом… – на чугунной сковороде шипела баранина, Лада стучала ножом, нарезая лук. Наум Исаакович сунул в карман твидового пальто кошелек:

– Надо позвонить оперативному дежурному в министерство. Выходной день, ничего случиться не могло, но пусть не теряют меня из вида… – набирать номер на Лубянке с домашнего телефона Лады было нельзя:

– Она может что-то услышать, насторожиться, – напомнил себе Эйтингон, – потом я решу, как ей все объяснить… – заглянув на кухню, вдохнув перечный аромат баранины, он ласково коснулся губами слез на ее лице:

– Обещаю, что ты теперь заплачешь только от лука, – шепнул Наум Исаакович, – вернее, и от него не будешь. Нож надо держать под холодной водой. Я за папиросами, туда и обратно… – узнав на Лубянке о новостях, он глубоко затянулся горьким дымом:

– Я еду в Суханово, – наконец, сказал Эйтингон, – как я понимаю, товарищ Шелепин тоже в пути… – комсомольского вождя, как его называл Наум Исаакович, вызвали с загородной дачи. Закрывая дверь будки, Эйтингон сдержал ругательство:

– Услужливый дурак опаснее врага. Он торопился, хотел отрапортовать Хрущеву, что мы достигли результата, с высокопоставленным работником вражеской разведки, и что мы получили? Труп, то есть почти труп…

880, потерявший глаз, находился в палате интенсивной терапии, в медикаментозной коме. Капитану Мендес наложили повязку на вывихнутые пальцы.

Эйтингону отчаянно не хотелось уезжать с Пресни, от узбекского плова и скрипучей тахты, от растрепанного томика Лидии Чарской, дореволюционного издания, с выцветшей надписью: «Mon meilleur élève, Tashkent 1945». Сентиментальные повести из жизни юных аристократок Ладе подарила покойная учительница французского:

– Ладно, – решил Наум Исаакович, – сделаю вид, что случилась авария на производстве. Бедная девочка, она не верит мужчинам, после мерзавца Королёва, а я подолью масла в огонь. Она подумает, что я ее обманываю, что женат, что она командировочное развлечение…

Он не увидел недоверия или неприязни, в голубых, немного покрасневших от лука глазах:

– Надо так надо, милый, – просто сказала Лада, – позвони, если будет возможность… – она заторопилась:

– Я сделаю бутерброды, кофе. Я быстро, ты пока прими душ… – Эйтингон приехал в Суханово с алюминиевой, студенческих времен, фляжкой Лады и бумажным пакетом с провизией.

Глава Комитета его опередил. Заглянув в палату, он увидел Шелепина, на крутящемся стуле, рядом с постелью, где полулежала Саломея. Левая рука женщины висела на косынке, волосы растрепались, губы, замазанные американским антисептиком, распухли. Шелепин поднялся:

– Отдыхайте, товарищ капитан. Вы правильно поступили, защищая свою жизнь… – по лицу начальства Эйтингон видел, что глава Комитета недоволен:

– Еще бы ему быть довольным, – хмыкнул Наум Исаакович, – из-за его спешки мы потеряли ценнейший источник сведений… – Шелепин остановился в голом коридоре спецкорпуса:

– Скорпиона утром переведут наверх, – коротко велел он, – подготовьте фотографии, введите его в курс дела. Осенью начнем лондонскую операцию. Горячку пороть незачем, все пойдет, как мы планировали. Но сначала Скорпион, со своей группой, навестит Мюнхен… – Эйтингон знал о будущем участии Саши в устранении Бандеры:

– Его ставят страховать Лемана, то есть товарища Сташинского… – львовского студента, выходца из семьи украинских националистов, завербовали еще при министре Берия, – Саша справится, у него отличный немецкий язык… – из Мюнхена Саша, якобы немецкий студент, ехал в Лондон:

– Знакомиться с невестой, – усмехнулся Эйтингон, – то есть с Невестой… – Шелепин не сказал гражданину Эйтингону о еще одной операции, намеченной на осень:

– В Берлине он присмотрит за переходом группы Лемана на запад, а товарищ Саломея сопроводит нашего будущего агента в Париже… – Шелепин похвалил капитана Мендес за ясность ума и хладнокровие:

– Отличная операция, – одобрительно заметил он, – вы делаете большие успехи. В случае удачного ее завершения вас ждет орден, а пока отправляйтесь в отпуск. В Средней Азии сейчас все цветет. Побудете с мужем, оправитесь… – Шелепин пожал женщине руку.

Услышав начальство, Эйтингон кивнул: «Хорошо». Указав глазами на дверь палаты интенсивной терапии, он предложил:

– Может быть, нам зайти… – Шелепин пожал плечами:

– Для чего? У него проникающее ранение коры головного мозга, он не сегодня-завтра умрет. Если он и проживет какое-то время, то овощем, гниющим в своих нечистотах… – распрощавшись с председателем Комитета, Эйтингон постоял у крашеной эмалью двери палаты:

– Если он выживет, надо его отправить Кардозо для опытов… – Наум Исаакович записал себе в книжечку: «Профессор», – Саломее такое понравится… – он признавал смелость женщины:

– Рука у нее не дрогнула, в отличие от Будапешта. Но тогда она была девчонкой шестнадцати лет… – ему не хотелось смотреть на перебинтованную голову 880:

– Пусть подыхает, от него больше ничего не добьешься. Саша спит, незачем тревожить мальчика… – Наум Исаакович взглянул на часы:

– Второй час ночи. Должно быть, она давно легла… – спустившись вниз, поежившись от сырого ветерка, он пересек двор. Ветер разогнал тучи. В лужах на сером булыжнике, играли крупные звезды.

Административное здание вымерло, над кабинетами мерцали тусклые лампочки. Щелкнув рычажком выключателя, не снимая пальто, он набрал наизусть выученный номер. Лада сразу сняла трубку:

– Уже второй, должно быть, ты легла, – не здороваясь, сказал он, – в ночи млечпуть серебряной Окою. Я не спешу, и молниями телеграмм мне незачем тебя будить и беспокоить… – она помолчала:

– Ты посмотри, какая в мире тишь, ночь обложила небо звездной данью… Беспокой, милый, пожалуйста. Как у вас дела… – он отхлебнул кофе из фляжки:

– Ерунда всякая, давно разобрались. Поговори со мной, Ладушка… – присев на край стола, Эйтингон слушал ее нежный голос.

Яркое солнце било в глаза, сквозь большое окно кафе аэропорта Внуково. Лучи играли на серебристых фюзеляжах машин на летном поле, отражались в золоченых буквах плаката на стене:

– Новый рейс Аэрофлота по маршруту Москва-Копенгаген-Лондон, с 14 мая 1959 года. Бронируйте билеты в кассах или по телефону 2-3-58-35… – длинные пальцы с бордовым маникюром полистали книжечку расписания:

– Через два часа будете в Париже, Лада Михайловна, – припухшие губы слегка улыбнулись, – то есть через пять, но разница во времени для вас выигрышна. Приземлитесь к обеду, сезон устриц еще не закончился… – Циона приехала во Внуково на такси. Пальцы на левой руке женщины скрывала повязка. Она не хотела рисковать мартовским, обледенелым шоссе: