– И вообще, у меня сегодня выходной день. То есть все считают, что я слежу за старыми приятелями якобы появившегося в Москве Волка. Поедем с Ладой по магазинам, погуляем в парке, в немноголюдном месте. Я не могу ее сейчас оставить и не оставлю… – мягкие руки легли ему на плечи, ухо защекотало легкое дыхание:

– Ты, наверное, проголодался… – Лада чмокнула его в щеку, – а я все на свете проспала, то есть не приготовила тебе завтрак… – развернув ее к себе, Эйтингон поцеловал припухшие глаза, размазанные следы туши, сладкие, сухие губы. Воробей, щебеча, кувыркался за окном, в форточку бил яркий луч солнца:

– Возвращайся в постель, – ласково велел Наум Исаакович, – завтрак моя обязанность. Вообще теперь все моя обязанность, Ладушка… – он постоял просто так, обнимая ее, счастливо улыбаясь.

Последний раз Джон видел жену больше двух лет назад.

Он рассматривал красивое, холеное лицо Ционы. Шелковая блузка цвета слоновой кости слегка топорщилась на высокой груди:

– Она здесь поправилась, она отлично выглядит… – женщина носила костюм из знакомой Джону ткани:

– Марта такие себе в Париже заказывает, в ателье покойного Диора… – плиссированная юбка тонкой шерсти облегала колено. Она расстегнула короткий жакет, цвета лесного мха. Завитые, рыжие волосы касались белой, открытой круглым вырезом шеи. Она носила только золотой хронометр, других драгоценностей Джон не заметил:

– Когда она сбежала, она украла побрякушки на каждый день, – вспомнил герцог, – бриллианты хранились в сейфе. Клянусь, когда я вырвусь отсюда, я продам все до последнего камня…

Он не хотел, чтобы Полина получила хоть что-то из вещей матери:

– Циона умерла, ее больше нет… – заточка холодила поясницу, – живой она из этой комнаты не выйдет… – охранники привели Джона в голый кабинет с привинченным к полу массивным, канцелярским столом и креслом с подлокотниками:

– Здесь Кепка приковал меня наручниками… – даже в тюрьме Джон не мог позволить себе сесть без разрешения женщины, – и оставил на сутки в компании прожектора и кувшина с соленой водой. Прожектор светил мне в лицо, в комнате усилили отопление… – Джон усмехнулся, – он забыл, что я воевал в Северной Африке. Но сознание я все равно потерял… – он покосился в угол:

– Здесь я валялся, когда его парни отбили мне почки, когда у меня треснуло два ребра. Кепка велел принести резиновые дубинки. Он сломал мне пальцы на руке, вырвал ногти клещами…

Он вздохнул:

– Ладно, это сантименты. Теперь понятно, по чьему наущению Валленберг написал письмо. Волк говорил, что он встречался с Ционой в Будапеште. Должно быть, Валленберг был в нее влюблен. Сука, мерзавка, она пожалеет, что на свет родилась… – перед выходом из камеры Джона, как обычно, не обыскали. Он подмигнул соседу по нарам:

– Скоро увидимся, не скучай… – на допросы Джона водили по пустынному коридору:

– Охрана звенит ключами больше для порядка… – стучали сапоги солдат, – понятно, что, кто бы здесь еще не сидел, с этими людьми я случайно не столкнусь. Мы можем встретиться только на очной ставке… – получив вызов на допрос в неурочный, воскресный день, Джон боялся увидеть в комнате арестованного Волка. В зарешеченном окошечке раздался голос: «На выход», он хмыкнул:

– Меня даже по имени не называют. Но мне присвоили номер… – в руках жены он увидел серую папку: «880».

– Как та высота, на Урале… – Джон заставил себя спокойно стоять у двери, – нет, Волк им не по зубам, никогда они его не поймают… – длинные пальцы музыкантши рассеянно листали бумажки, жена насвистывала «Венгерский танец»:

– Марта настаивала, что в Будапеште Циона встречалась с фон Рабе. Марта считает, что он жив, что он связался с Ционой, сентиментальная тварь. Она ничем не лучше своего так называемого возлюбленного, подстилка… – Джону было брезгливо думать о жене, – она вымылась и надушилась, но ей место в борделе, а лучше того, в могиле… – он вздрогнул от мелодичного, приятного голоса:

– Где Волков… – жена подняла серые глаза, – куда он направился с перевала… – Циона натолкнулась на холодный огонь, в упрямом взгляде мужа:

– Я отказалась от оружия… – рука коснулась кнопки вызова охраны под столом, – Шелепин не предупредил, что я буду допрашивать Джона… – Циона понимала, что начальство рассчитывает на неожиданность:

– Ему, наверное, подсадили товарища Скорпиона, нашу родню через Горского, а теперь перед ним появляюсь я. Они надеются, что Джон не совладает с чувствами, начнет говорить… – Циона разозлилась на специалистов из института Сербского:

– Лучше бы меня спросили, я с ним восемь лет прожила, то есть под его надзором. У Джона нет чувств, он шпион и убийца… – шпион и убийца похудел, на лице виднелись следы синяков, щеки запали:

– У него половины зубов нет, – Циона заметила перебинтованные руки мужа, – его пытали… – захлопнув папку, она поднялась: «Где Волков?». Она говорила по-английски, Джон ответил ей по-русски, с тяжелым, прибалтийским акцентом. Циона передернулась от откровенного мата. Запекшиеся губы ухмыльнулись:

– Ты подмылась, – Джон вернулся к родному языку, – но от тебя за версту несет борделем, шлюха… – он не двигался с места:

– Не подходи ко мне. Мне противно, что я когда-то ложился с тобой в одну постель. Не то, чтобы ты там отличалась умениями, – издевательски добавил он, – бревно остается бревном, что называется. Мои любовницы… – он увидел, что жена побледнела, – были гораздо красивей тебя… – Джону стало весело, – выросли в роскоши, а ты была и осталась деревенской дурой. Ты бросила музыку, ты бездарность. Я с тобой жил из жалости, моей дочери нужна была мать. Если бы ты не сбежала, я бы тебя запер в госпитале для умалишенных. Девочка выросла, – на него повеяло лавандой, – ты мне больше была не нужна. Она забыла тебя, Циона, она никогда о тебе не упоминает. Ты ей не нужна, ты вообще никому не нужна… – Ционе хотелось ударить кулаком в избитое лицо мужа, – кому понадобится уголовная подстилка без чести и совести… – Джон слышал частое, озлобленное дыхание, – и, кстати, если ты приоделась… – он смерил ее долгим взглядом, – то сходи еще и к врачу… – Циона покусывала губы, – пусть он тебе ушьет все растянутое… – Джон откровенно фыркнул, – портные такими процедурами не занимаются. Может быть ты сойдешь за достойную женщину. Хотя нет, на тебе пробы негде ставить, как говорят в Союзе… – Джон хорошо знал жену:

– Сейчас она взорвется, а мне только того и надо. Оружия при ней нет… – жакет облегал стройную талию, – окон здесь тоже не завели. Я рискую расстрелом, но лучше так. По крайней мере, она больше не будет поганить землю своим присутствием… – Циона занесла руку для пощечины, герцог велел себе: «Сейчас». Раздался отвратительный треск, жена низко завыла, пытаясь вырвать у него ладонь. Бросившись на Циону, герцог сбил ее с ног:

– Надо найти оружие, через мгновение появится охрана. Пистолет, наверняка, лежит у нее в столе. Я ей вывихнул пальцы, а надо их сломать… – он выдернул из-за пояса тюремных штанов заточку. Жена плевалась, царапая его лицо. Свободной рукой Джон разбил ей рот:

– Пусть навсегда затихнет, сволочь… – он ударил Циону затылком о каменный пол, – пусть умоется кровью… – жена дернулась, заточка выскользнула из его руки. Металл зазвенел, Циона скребла отчаянно болящими пальцами по полу:

– Еще сантиметр, еще половину… – первой дотянувшись до заточки, она вонзила острый черенок ложки в светло-голубой, прозрачный глаз мужа.

Наум Исаакович приехал в сухановский госпиталь поздним вечером воскресенья.

С трудом заставив себя подняться с кошмы, на диване в комнате Лады, он дошел до уличного автомата у церкви Иоанна Предтечи. С кухни вкусно пахло мясом. Лада обещала ему настоящий узбекский плов.

Они долго бродили по рядам Центрального рынка на Цветном бульваре, незаметно держась за руки. День выдался ярким, звенела капель. Лада надела широкие брюки серой шерсти, с черной водолазкой, легкомысленную, замшевую курточку, большие темные очки. На девушку оглядывались. Эйтингон шепнул: