– Мне предлагали приятно провести время, когда я навещал Иерусалим, – усмехнулся Джон, – но я отговорился набожностью… – герцог Экзетер считал крестовый поход пустой тратой времени и денег:

– Про меня судачили, что я трус и явился к шапочному разбору… – муж поехал в Иерусалим по личной просьбе короля Вильгельма Руфуса, – но я не вижу смысла в таких предприятиях, – кисло замечал герцог, – пусть лучше снизят налоги фермерам, вместо того, чтобы облагать людей все новыми поборами… – он подытоживал:

– Хорошо, что Маленький Джон у нас разумный парень. Он тоже не рвется совершать подвиги. Вернее, рвется, но в части законотворчества, а не с мечом в руке… – Марта, впрочем, понимала, что войны сыну никак не миновать:

– Как не миновал ее Джон… – крепко растерев мужа, она укутала его шерстяной робой, – когда он перешел на сторону Вильгельма Завоевателя, ему пришлось сражаться и в Шотландии, и во Франции. Ладно, мальчику пока только пятнадцать лет… – больше у них с Джоном детей не родилось:

– Все считают, что у него куча бастардов в Банбери, но это не так, – весело подумала Марта, – он говорит, что слишком долго меня ждал и не собирается размениваться на пустяки… – впервые она увидела будущего мужа в этом доме почти тридцать лет назад:

– Мы с бабушкой тогда навестили дядю Джона. Он помирился с сыном, наследный герцог вернулся из Шотландии:

– Чтобы на тебя посмотреть, – смешливо признался муж, – когда я получил весточку от папы, я решил, что хватит распрей. Я потерял мать ребенком, другого отца у меня не будет. Какая разница, кто правит Британией, семья важнее. Папа тебя расхваливал, я не мог ему отказать… – Марта хихикала:

– И ты увидел нескладного лягушонка, с торчащими ушами и костлявыми коленками… – герцог отзывался:

– Коленки мне нравятся, как раз в моем вкусе, а уши можно прикрыть платком… – Марта подмигивала ему:

– Но ты не хотел тащить под венец подростка, ты дал мне повзрослеть… – старый герцог, неожиданным образом, дожил не только до свадьбы сына, но и до рождения внучки:

– Через семь месяцев после венчания, но такое случается, – вздохнула Марта, – дядя Джон, хоть и был разочарован девочкой, но виду он не подал… – они никогда не говорили о настоящем отце Констанцы.

Устроив мужа в постели, с горячим вином и миндальным печеньем, Марта позвонила, чтобы унесли лохань. Кровать была такой высокой, что в нее приходилось забираться по приставной лестнице. Обосновавшись под уютным боком Джона, Марта сгрызла печенье:

– Я написала Филиппу, – она помолчала, изучая лицо мужа, – но он благородный человек, он ничего не скажет девочке… – Джон вздохнул:

– Я понимаю. Вы не могли пожениться, он к тому времени стал монахом. И я не имею права тебя винить, мы тогда еще не обручились… – Марта обняла его:

– У нас вообще не было обручения. Вернувшись из Салерно, я через неделю стояла с тобой перед алтарем… – старый герцог не понимал спешки, но пожал плечами:

– Делайте, как знаете, новый век на дворе… – Марта подумала:

– Новый век, это сейчас. Странно представить, что Джон будет рассказывать нашим внукам о Вильгельме Завоевателе, так, как мы рассказываем детям старинные легенды… – словно услышав ее, муж сказал:

– Грозились, что на Рождество землю испепелит адский огонь и настанет конец света из-за смены веков, но ничего не произошло… – Марта поцеловала седоватый висок:

– И не произойдет, это бабьи пересуды, то есть прости, диспуты теологов… – Джон пощекотал ее:

– За такие разговоры отправляют на костер. Но Констанца у нас здравомыслящая девочка, в Салерно она прикусит язык… – до Рима дочь добиралась с наемной охраной:

– Дальше все обещал сделать папа… – вспомнила Марта, – все говорят, что у него отличные солдаты… – приподнявшись на локте, задувая свечи, она увидела, как морщится муж:

– Спина сегодня болела весь день… – Джон привлек ее к себе, – ничего, высплюсь и все пройдет. Наверное, погода изменится, иерусалимская рана заныла. Завтрак пусть принесут сюда, я тебя долго из постели не отпущу… – Марта приникла ухом к его груди:

– С сердцем все в порядке, – она услышала размеренный стук, – отдохни, милый мой… – в темноте трепетал слабый огонек единственной свечи, она спала, прижавшись к мужу. За окном выл зимний ветер, до нее донесся сдавленный шепот:

– Марта, Марта… – похолодевшая рука сжала ее руку:

– Марта, мне боль… – дыхание оборвалось, заледеневшие пальцы так и не отпустили ее ладонь.

Мишель не оставил ее руки.

Присев на постель, Марта ощутила смертный холод большой ладони, длинных пальцев с почти стершимися пятнами краски. Навещая Париж, она любила бывать в мастерской директора музея Оранжери. Покинув Лувр, Мишель сохранил за собой привычное рабочее место, двухсветную комнату, выходящую окнами на Сену. Курить, по правилам безопасности здесь было нельзя, электрические плитки запрещались.

Обычно они спускались в закрытый для посторонних двор, куда выходили двери столовой персонала. Под арками прохода с довоенных времен торчала черная, старомодная телефонная будка. Держа стаканчик с кофе, Мишель покуривал, вытянув ноги, блаженно улыбаясь. Летнее солнце серебрило седину в белокурых волосах. Барон приоткрывал один глаз:

– Место историческое, – он подмигивал Марте, – если говорить о нашей семье. Отсюда четверть века назад меня вызвал тогдашний директор музея, чтобы сообщить о командировке в Мадрид. В Прадо я нашел эскиз Ван Эйка, впервые столкнулся с проклятым Максимилианом. Из этой будки я звонил твоему отцу. Летом сорок четвертого года мы с ним бродили по музейному подземелью, спасая ценности… – Марта вздохнула:

– Янсон погиб в Мадриде, спасая ценой своей жизни Ворона. Тогда Ворон еще был просто Стивеном Кроу… – Мишель щелкал зажигалкой у ее сигареты:

– Тридцать шестой год, подумать только. Все были живы, а сейчас мы, старики, скрипим, как можем… – он махал в сторону массивного здания Сюртэ, парижской полиции:

– Скоро нам придется уступить дорогу детям, Марта, – смешливо добавлял кузен, – Пьер спит и видит, как он, закончив школу, станет регулировать дорожное движение… – по словам Мишеля, сын все-таки согласился поступить в Эколь де Лувр:

– Он понимает, что преступления, связанные с искусством, лучше расследовать, разбираясь в искусстве, – сказал Мишель, – будущий инспектор де Лу должен получить хорошее образование… – Марта не хотела пока думать о Лауре и осиротевшем Пьере:

– Мальчик подросток, ему будет тяжело, а Лаура едва оправилась от нервного расстройства. Джо собирался в Африку, но теперь он вряд ли туда уедет. Ему надо поддержать мать и брата. Нельзя оставлять их одних в такой момент. На Хану надежды мало, она певица, у нее выступления, гастроли… – Марта понимала, что, узнав о смерти отчима, девушка вернется в Париж:

– Но все равно она не сможет постоянно быть рядом с Лаурой. Если Джо и собирался венчаться с Маргаритой, то теперь свадьбу отложат…

В Лувре Марта всегда заглядывала в закуток на третьем этаже, где висела ее любимая картина:

– Гентский алтарь с места не сдвинуть, – говорила она Мишелю, – а здесь я могу посидеть в тишине. То есть постоять. Хорошо, что в закуток никто не заглядывает, Ван Эйк не так известен, как Леонардо… – пару лет назад перед «Мадонной канцлера Ролена» появилась обитая бархатом скамеечка:

– Пришлось задействовать мои связи, – объяснил Мишель, – руководство Лувра до наступления нового века решало бы, поставить диван, или нет.

– Новый век увидят наши дети, – поняла Марта, – мы вряд ли доживем. Мишель не дожил… – в смерти его лицо стало умиротворенным, спокойным:

– Он бы так выглядел, дотяни он до старости, – подумала женщина, – его отец и дед погибли молодыми, ему не исполнилось и пятидесяти лет… – иногда вместо «Мадонны» Марта заставала на стене табличку: «Картина на реставрации». Она знала, куда ей надо идти:

– Мишель ради меня переносил «Мадонну» из главных залов к себе в кабинет… – солнце играло в брусничной мантии богоматери, в темно-синем плаще канцлера Ролена: