В кабачке на скамейках крестьяне протяжно вздыхают:

— Сколько воды переводят даром эти бандиты!

— Они нарочно так делают. Мало того, что загрязнили наш колодец, теперь задумали вычерпать его до дна.

— Им отдали такой приказ, дядюшка Анибал. Они базарят воду потому, что им так велели.

— Что ты городишь, сынок, одумайся! Неужто существует приказ портить воду своих ближних? Это они по собственному почину безобразничают, можешь не сомневаться. Совести у них ни на грош, они способны на любую пакость.

— Они подчиняются приказу, который получили, дядюшка Анибал.

— Не мели ерунды.

— Уж какая там ерунда. Коли довелось бы вам служить в армии, дядюшка Анибал, вы бы тогда понимали, что значит для военного приказ командира. Горе тому, кто осмелится его нарушить, горе ему, можете мне поверить…

— Во всяком случае… — попытался было возразить старик, которого называли Анибалом. — Во всяком случае…

В молодости он работал в Эворе, где был расположен гарнизон трех полков, и год за годом наблюдал поколения солдат, начиная с забытых ныне Королевских драгун, героев его далекого детства, и кончая собственным сыном, который служит теперь в Серкал Ново и присылает оттуда письма, выведенные старательным круглым почерком школяра.

Анибал радовался каждой весточке от сына-солдата и особенно его успехам в письме. Сам он, проживший долгую жизнь и страстно любивший чтение, сохранил поразительную память, свойственную обычно неграмотным, хотя умел бегло читать и писать; он повторял про себя, строчка за строчкой, чуть ли не все послания Абилио. Одинокий старик утешал себя тем, что постоянно превозносил преимущества, какие извлекает военный, находясь на службе у государства, ведь солдат обучают грамоте и устному счету, а также разным другим премудростям, в том числе обращению с оружием.

«Солдат — сын отечества», — не уставал он твердить и нисколько не сомневался, что родители военнослужащего, давшие ему жизнь, тоже должны почитаться за благодетелей отчизны и встречаться в гарнизоне с распростертыми объятиями, как почетные гости. Он вспоминал черные от копоти казармы в Эворе, которые были столь знакомы ему и которые так часто посещали некогда родственники солдат, они приезжали издалека и закусывали вместе с солдатами в саду или в тени караульной будки; Анибал углублялся в прошлое, еще более отдаленное прошлое, и рисовал в воображении маркитанток; если верить рассказам, они сопровождали в прежние времена воинов в великих походах, а на деле заменяли солдатам жен — истинная услада плоти и радость военного. «Раньше, в прошлом веке, у рекрута все было, — заключал старик, — хлеб, женщины и власть. Но маркитантки… — Здесь Анибал обычно задумывался. — Сколько столетий их уже нет?»

Когда он воскрешал в памяти всевозможные ратные подвиги, о которых поведали ему в детстве Королевские драгуны, на ум неизбежно приходили маркитантки, и всякий раз он задавал самому себе неизменный вопрос: «Маркитантки?! Ошибаюсь я, или эти женщины и впрямь существовали?»

Старик, как он это часто делал, пытался отделить то, что запало в его исключительную память из книг, от виденного собственными глазами. С возрастом он все чаще стал путать реальность и вымысел, иногда ему начинало казаться, будто он читал или представлял себе действительно происходившие сцены, и он горько сокрушался, что голова слабеет под бременем прожитых лет. Удивительней всего было то, что самые старые истории возникали в его мозгу с какой-то пугающей четкостью. Но он все равно сомневался в их достоверности — где ж ему, вдовому одинокому старику, взять свидетелей, которые могли бы подтвердить, что такие-то случаи и такие-то факты в самом деле имели место, а не являются плодом его воображения, не вычитаны из популярных брошюрок и книг и стали былью лишь потому, что он повторял их про себя бессчетное число раз.

Как бы там ни было, Анибал принимал участие в казарменной жизни благодаря старым историям, а через несколько десятков лет вновь приобщился к ней благодаря письмам своего сына. Он отлично знал, что теперешние порядки разительно отличаются от тех, что господствовали при блаженной памяти Королевских драгунах, и даже от тех, какие он наблюдал в замызганных казармах Эворы. «Сейчас рекрутов чаще муштруют и реже наказывают, а также лучше следят за чистотой, — признавал он, — больше не увидишь шеренги солдат в обтягивающих рейтузах, и почти поголовно страдающих венерическими болезнями. И больше не существует маркитанток, если они вообще когда-либо существовали. К тому же, что ни говорите, изобрели новые лекарства».

Старик предается своим раздумьям, а тем временем его односельчане, сидящие рядом с картами в руках, заняты чем угодно, только не игрой. Они говорят о конных жандармах сержанта Леандро, о воде, принадлежащей всей деревне, кто-то вспоминает о Флорипес, арестованной в Поселке.

— Неужели ее все еще держат в полицейском участке? — интересуется он. — Или может быть, она в тюрьме? В Бежа или в Лиссабоне?

— В Кортисале начали с того, что забрали учителя и парней с фермы. А здесь для почина принялись за женщин. Какой позор! Уводят наших девушек, поганят нашу воду, надзирают за нашими домами… В один прекрасный день придется спрашивать разрешения спустить штаны за забором.

— Внимание! — восклицает один из игроков. — Они привязывают лошадей к колодцу.

Остальные не двигаются с места. Держа перед собой карты, они жадно слушают товарища, наблюдающего за тем, что происходит на площади.

— Мерзавцы! Столько места, чтобы привязать животных, а они выбрали именно колодец. Да еще и ремни сделали покороче, дьяволовы души. Совсем короткие, черт бы их побрал.

— Они привязали их к ручке?

— Да, к ней. И теперь принялись расседлывать лошадей. Уже сняли седла.

— Не хочешь же ты сказать, что они собираются мыть их нашей водой?

— Чему ты удивляешься? Пока они вытирают с них пот.

— А чем вытирают?

— Соломой. Дай-то бог, чтобы животные не испугались.

— Не волнуйся. Испугаются, тем лучше.

— Так-то оно так, только они могут сломать ручку, дядюшка Анибал. Сколько времени я твержу, что надо заменить у колодца ручку.

— Ручка еще ничего, может немного и послужить, — вмешался в разговор третий. — Хуже обстоит дело со срубом. Через год, самое большее через два, он обвалится.

— И по-моему, лучше бы подождать, пока не вычистят колодец. Снимут вал, прицепят другое ведро…

— Зачем другое? Поставить на это две заплаты, и оно будет, как новенькое.

Колода карт лежит на столе, но никто к ней не притрагивается, крестьяне совещаются между собой приглушенными голосами, точно заговорщики. Они уже не говорят о жандармах, которые перестали их занимать. Не обращая больше внимания на полицейских и лошадей, игроки увлеченно обсуждают будущее Симадаса после отъезда посланцев сержанта Леандро — колодезное ведро, оживленную площадь, то, что останется с ними навечно.

— Ведро придется выбросить, — замечает кто-то. — Не можем же мы им пользоваться, раз из него пила скотина.

— Отмоется. Мы его почище вымоем и поставим две заплаты, так оно станет лучше нового.

Тот, кто следит за событиями на площади, закричал:

— Ну вот, разве я не говорил? Ручка отходит в сторону!

Анибал стукнул кулаком по столу.

— Пойду предупрежу; если мы не поставим их на место, эти варвары все у нас переломают.

К счастью, приятели вовремя успели удержать его за руку и, прежде чем старик добрался до двери, проход был прегражден.

— Дядюшка Анибал… Ну, дядюшка Анибал… — ласково уговаривают они его, и вдруг раздается чей-то голос:

— Глядите, что это у них там, а?

Все замерли, разинув рот от изумления: всадники, сидящие на краю колодца, достают из кожаного патронташа маленькие кусочки металла, сверкающие на солнце, как монеты.

— Пули, — торжественно объявляет трактирщик. — Они пересчитывают их, чтобы дать отчет начальнику караула.

Жандармы, чье поведение обсуждали в таверне, уселись у ворот скотного двора. Они расстегнули мундиры, расположились поудобнее и, задумавшись каждый о своем, наблюдают за курами, копошащимися в земле около колодца, в тени, падающей от лошадей. Перед стражами порядка стоят котелки с едой и каски, карабины прислонены к стене загона; над ними — солнце в зените и край крыши, дающий немного прохлады. Жандармы ожидают, когда их сменят, они покинули полицейский участок затемно и оставили позади себя немало километров.