— Это картечью! — кричит кто-то, кажется Нелиньо.

Гробовое молчание. Опасность миновала, но никто не двигается. Анибал осторожно пробует поднять голову, и не успел он встать, как все разом повскакали с земли. Еще мгновение спустя старуха и дети шагали гуськом по песку. А Портела?

— Жанико!

Ошеломленный Анибал тщетно озирается в поисках друга, его оглушил неистовый гомон ребячьих голосов, этот набег, нападение на полигон, а крошечная старушка, окруженная ими, свистит и потрясает корзиной, словно конкистадор штандартом. Анибал делает наугад несколько шагов, вслед ему несется вопль Нелиньо:

— Стреляли картечью!.. Стреляли картечью!..

— Жанико! — надрывается Анибал.

Портела внезапно появился у входа в карьер. Он идет медленно, заметно прихрамывая.

— Меня покалечило, — сообщает он.

Анибал берет его за руку, охваченный одним желанием — увести поскорее Жанико из этого кромешного ада, убежать отсюда как можно дальше. Но, взглянув на ногу товарища, вздрагивает: под кроликом растекается густое темное пятно. Он протягивает ладонь, щупает, пальцы касаются чего-то теплого и липкого — кровь. Портела ранен.

Сначала он хочет позвать на помощь. Но, окинув взглядом окрестности, видит лишь опустошение и пепел да еще ребят, роющихся в дымящейся земле. Из-за дюн выскочил новый отряд сорванцов, и завязалась драка. Сражались яростно и ожесточенно; старуха, эта обезумевшая искательница приключений, воодушевляла ребят на борьбу, нанося удары корзиной, точно шпагой, направо и налево врагам и друзьям, осыпая их ругательствами и не переставая звать внука. Кроме детей и старухи, здесь никого не было. «А ведь он ранен», — сокрушался Анибал.

Во что бы то ни стало нужно было выбраться из западни, и чем скорей, тем лучше, но старик опасался, как бы огонь не настиг их, когда они будут пробираться по дюнам. «Разумнее остаться, — подумал он, — пока Анжелина или кто-нибудь еще из этих маленьких забияк не сбегают к солдатам за подмогой».

— Решено, мы остаемся тут.

Прежде всего он снял с плеча ружье, чтобы легче было двигаться, потом перетащил раненого под сень дуба, положил его навзничь, вытер кровь.

Держись, Жанико, потерпи немножко, ребятишки вот-вот вернутся. А если задержатся, то он сам вскарабкается на холм и руками или рубашкой подаст артиллеристам знак, чтобы они прекратили стрельбу. Они непременно заметят его, уверял Анибал. И непременно пошлют кого-нибудь узнать, что случилось.

Жоан Портела, ружье и подстреленный кролик лежат рядом под дубом. Они покоятся на засыпавшем землю тонком слое пепла, который скоро превратится в соль, в азотное удобрение для искалеченных дубов. Почти без сознания, раненый казался спокойным, и это обмануло старика. Однако при первых же вспышках боли, пронзившей оцепеневшее тело, нервы Портелы напряглись. Он стиснул зубы, впился ногтями в корявый ствол дерева и, раздираемый мучительной болью, все же нашел в себе силы простонать:

— Это виноват ваш Абилио, дядя Анибал… Будь он трижды проклят, ваш Абилио, он меня погубил.

Из дубовой рощи доносились крики детей, дерущихся из-за обожженных огнем осколков.

Рано утром Казимира Сота из Симадаса отправилась в Поселок.

— Не ходите, — отговаривали ее соседи. — Раз сержант не сказал вам, где внучка, значит, он не хочет, чтобы вы ее навещали.

— Вчера не хотел, — возражала она. — А сегодня, кто знает, может, переменил мнение.

— Вы уверены, что Флорипес в полицейском участке?

— Если даже ее сейчас оттуда перевели, она все равно была там. Тогда я пойду в тюрьму и, уж коли в тюрьме ее не найду, снова обращусь к сержанту. И стану надоедать до тех пор, пока он не уступит.

— Смотрите, берегите себя, тетушка Казимира!

Но она стояла на своем, и никакие доводы не могли ее удержать.

— Ну и характерец у старухи, — вздыхали крестьянки.

Пока они судачили, обсуждая безрассудный поступок бабушки Сота, Казимира с кулечком в руках и корзиной на голове шагала по равнинам и горным ущельям. В корзине она несла смену белья, корсаж из сурового полотна, нижнюю юбку и прочие мелочи, в кулечке — деньги и горсть мелких яблок. Она шла и шла и вот наконец остановилась, еле переводя дух, на площади, где помещалась окружная тюрьма.

О, эта тюрьма! Прежде, когда она была ризницей церкви Святых Мощей, она представляла собой просторную каменную залу с купелями, наполненными святой водой, на балках из каштанового дерева кистью маляра были выведены по-латыни библейские изречения. Но когда провозгласили республику, явились какие-то личности, заложили кирпичом дверь, ведущую в главный алтарь, и ризница, изолированная от остальной церкви, прекратила существование, превратившись в тюрьму.

С той поры всякий раз, как распахивались створки окна, выходящего на площадь, из бывшей ризницы уже не веяло религиозным духом — ароматом благовонных курений, смешанным с затхлым запахом святош, а несло едким потом, плохой пищей, непрестанно слышались крики заключенных.

По воскресеньям, после окончания мессы, и в дни праздников за решетками появлялись сумочки для подаяний, подвешенные на бечевках; они сновали вверх и вниз, словно рыбы на крючке. Шутники прозвали их нищенской сумой арестантов. И многие крестьяне опускали туда монетку или хотя бы курево.

«Тук-тук», — выстукивали заключенные, напоминая Поселку и приезжим, которые расхаживали по площади, что они тоже живут на белом свете. «Тук-тук…»

Мешочки безостановочно опускались и поднимались под приглушенное постукивание: «Тук-тук-тук, самокруточку, ради бога. Тук-тук, подайте на пропитание оставленным дома детишкам. Тук-тук… Тук-тук…»

Теперь ничего этого нет и в помине. Исчезли мешочки и постукивание, сохранились лишь арестанты, и не будь приникших к зарешеченным окнам зверских физиономий и специфического запаха, разносящегося кругом, никто бы и не поверил, что часть церкви Святых Мощей превратилась в пристанище бандитов. Снаружи все, казалось, было по-прежнему: старая ризница, облицованная, как и остальное здание, изразцами с орнаментом, и, разумеется, ниша со статуей мадонны с младенцем, неизменно обращенной лицом к площади, где останавливаются автобусы.

Но лишь тот, кто видел пресвятую деву раньше, может судить, насколько она поблекла под своим стеклянным, с отбитыми краями колпаком. Бумажные цветы больше не украшают ее, кружки для пожертвований нет и следа, исчезли тонкие восковые свечки — символы принесенных обетов. Некогда голубое платье мадонны совершенно выцвело. Скорбная и печальная, она так высохла и почернела от жары и зимних холодов, что стала похожа на крестьянку, работающую в поле от зари до зари.

Тем не менее статуя пытается сопротивляться, как сопротивляется фасад ризницы, несмотря на бетонные подпорки и режущую слух брань заключенных. Снаружи все, как прежде, но внутри соорудили нары, убрали каменные купели, а что касается изречений из Библии, то буквы уже давно стерлись. Сейчас деревянные балки украшают ругательства, угрозы, даты, имена, нацарапанные кончиком ложки. И клопы, скопища кровожадных клопов.

«Смердящая падаль» — так окрестила тюрьму старая Казимира из Симадаса. Всю дорогу она не переставала о ней думать. Тюрьма рисовалась ей мрачной пещерой, кишащей демонами по соседству со святыми на алтаре по ту сторону заложенной кирпичом двери. Одни искупают грехи молитвами, другие лишением свободы, таков закон, и каждый — и демоны, и святые — по-своему соблюдает его.

Казимира хранила в памяти рассказы об одном сапожнике из Поселка, поплатившемся семью годами тюрьмы за убийство невинного младенца. Открылось, что он задушил новорожденного, своего кровного, плоть от плоти, сына, и закопал труп под фиговым деревом. Под дикой фиговой пальмой, вот ведь совпадение: Иуда тоже выбрал это дерево, чтобы на нем повеситься.

И, подобно же Иуде, сапожник потом раскаялся в своем преступлении. До сих пор жив тюремщик, неоднократно слыхавший, как жена осужденного молилась перед главным алтарем, у наглухо заколоченной двери, а сапожник вторил ей: «Miserere nobis»[16]. Как будто даже (по словам того же тюремщика) он увлекся чтением божественных книг и жадно поглощал все, что доходило до него из imprimatur[17] епископами. Сапожник не расставался с Библией и Катехизисом, дня не проходило, чтобы он не перечитывал послание к коринфянам, особенно ту, наиболее важную часть его, где говорится: «И не удивительно, потому что сам сатана принимает вид ангела света»[18].