Он шел по мрачным коридорам, от часового к часовому, пытаясь придать себе непринужденный вид завсегдатая. Но в глубине его души таилась горькая обида, потому что иным представлял он себе (может быть, с чьих-то слов) прием, какой оказывают родственникам солдат, — совсем не то, что в казармах Эворы в далекую эпоху драгун. Анибал прекрасно понимал, что здесь, в Серкал Ново, двери распахиваются не перед отцом солдата, а перед товарищем пострадавшего: и только в этом качестве он удостаивается любопытных взглядов и некоторого участия.

«Мне кажется, я тоже ранен, как и он, — твердил старик про себя в те минуты, когда вспоминал свои прежние мечты о достойном приеме в казарме, где его сын служит родине. — Мне кажется, я тоже ранен, тоже ранен…»

И в мастерской, в разговоре со столяром, он признавался:

— Честное слово, я говорю совершенно искренне. Если бы от меня зависело, я бы не знаю, что отдал. Я бы собственной ноги не пожалел, лишь бы не видеть того, что я видел.

— Охотно верю. Часто тот, кто видит чужие страдания, мучается сильней того, кто страдает. Сколько лет парню?

— Двадцать восемь или двадцать девять, — ответил старик.

— Он женат?

— Холост да еще нетвердо стоит на ногах. Почему так все нескладно получается в жизни?

Столяр вынул из токарного станка обточенную деталь, как раз ту, что должна была служить опорой для костыля. И пока он ее разглядывал, прищурив один глаз, размышлял вслух:

— Иногда мы видим зло там, откуда приходит спасение. Как знать, может, мы сейчас готовим ему средство зарабатывать на жизнь?

Он положил деталь на скамейку и, заметив на лице старика недоумение, пояснил:

— Каждый использует то, чем располагает. В этом нет ничего дурного, правда? И раз уж с ним приключилась беда, костыль по крайней мере кое в чем ему поможет.

— Поможет попрошайничать? — Анибал обиженно вскинул глаза на столяра. — Прошу вас, никогда не говорите при мне о подобных вещах.

Но не о милостыне думал столяр. Он думал о том, что Портела сможет зарабатывать себе на хлеб, как и всякий другой, а костыль лишь обеспечит ему более твердое положение.

— Например, всем известно, что некоторые занятия не годятся для молодых парней. Ну хотя бы продавать гороскопы. Парня его лет, торгующего гороскопами, осмеяли бы. А калеку? Калека — другое дело, его легко оправдать. Он может продавать гороскопы, лотерейные билеты, освященные просвирки, никто его не осудит.

— Я предпочел бы, — сказал старик, — чтобы он продавал брошюры и журналы.

— А почему бы и нет? Почему бы ему не продавать брошюры и журналы? По-моему, товар очень ходкий и легко сбывается на ярмарках.

— Превосходный товар! Мне думается, такое занятие Жанико больше других подойдет.

Столяр снова вернулся к работе и, склонившись над рубанком, добавил:

— К тому же не забудьте, что у калеки иная жизнь, чем у остальных. Меньше женщин, меньше попоек, ему, бедняге, такое не под силу. А ведь если рассудить хорошенько, от этого только экономия.

— Правильно, — согласился Анибал. — Тем более что для такой торговли поначалу и денег-то не много потребуется. Достаточно только отобрать подходящие брошюры, рассказывающие о наиболее достоверных, наиболее правдивых историях. Но и в этом не будет трудностей, я-то всегда рядом…

Закрывшись в мастерской, старик и столяр терпеливо мастерили костыль для Портелы, тот самый, с помощью которого ему предстояло зарабатывать себе на хлеб. Рубанок скользил по белой древесине, над верстаком звучали бодрые слова, и в глазах Анибала появлялся утраченный блеск. Они становились такими же зоркими и проницательными, как во время охоты на куропаток, когда у него еще было ружье.

Отель на берегу моря, восход солнца. Галлахер, капитан с козлиной бородкой, курит у окна свою утреннюю сигарету.

Гостиница еще спит, покачиваются на волнах рыбацкие суденышки с зажженными фонарями, застигнутые в бухте первыми лучами солнца. Море колышется лениво, безмятежно, и славный капитан вспоминает в чужом краю о других берегах и других путешествиях.

«Эта маленькая страна, — написал он жене в Каламазу, штат Мичиган, — на всем своем протяжении представляет собой пляж, в чем ты можешь убедиться, взглянув на хорошую карту. Достаточно, если я скажу тебе, что береговая линия простирается с севера на юг более чем на пятьсот миль и песок здесь на редкость мелкий, я нигде подобного не видел, даже в Италии. Подумай, как чудесно было бы провести в этой стране отпуск вместе с детьми! Жизнь тут дешева и спокойна, и португальцы, хоть они и не очень веселые, народ гостеприимный. Поверишь ли, darling[20], я начинаю всерьез подумывать над этим…»

Письмо, уже готовое к отправке, в конверте с наклеенными марками, лежит на кровати. Галлахер писал его понемногу, несколько строк каждый вечер, подробно отражая случившееся за день, будто делал записи в бортовом журнале.

«Грешно жаловаться, — можем мы прочесть в одном месте, — на мой страусиный желудок, он превосходно справляется со своими обязанностями. Замечу только, что я постоянно испытываю жажду; впрочем, меня это забавляет. Пари держу, что, останься я здесь еще на неделю, я бы смог выпить целый ящик великолепного bourbon…[21] Сержант (кажется, я тебе уже рассказывал о нем, это тот самый Алабама Джек, что был со мной в Пиаве) тоже начинает ощущать жажду и объясняет это климатом. Я не спорю, но мне кажется, виновата местная кухня, пряная и жирная, как у арабов. Во всяком случае, darling, желудок у меня работает о’кей, на все сто процентов, и никаких нарушений в области печени не наблюдается. Удивительная адаптация, ты не находишь?»

Письмо было закончено накануне, в день отъезда из военного городка. Здесь, в номере, капитан дописал второпях две-три строчки, после того как нанес визит вежливости в южные укрепленные районы; визит этот скорее напоминал прогулку по раскаленным углям, шоссе в дрожащем мареве чуть не плавилось от жары.

— Зона вечнозеленых дубов, — объяснял переводчик, сидящий рядом с шофером. — We аге just going through the real cork country. Look over there, sir; the cork oaks[22], пробковые дубы.

Галлахер повторял за ним, кивая головой.

— Пробочные дубы, пробочные дубы… I see[23], — твердил он, — I see.

Они обогнали цыганский табор, мужчины ехали верхом на косматых осликах, босые женщины шли пешком; потом увидели патрульных Национальной гвардии (таких же, как Леандро); мотоциклистов-полицейских в их грозном облачении; колодцы с журавлями и караван туристов; потом рисовое поле, немного подальше — коров, мирно пасущихся на лугах.

— I see, I see…

Сержант ни в какие разговоры не вступал. Он ехал по своему обыкновению молча и не переставая жевал резинку.

До наступления темноты капитан с адъютантом в сопровождении португальцев проехали всю степь до самой границы. Лейтенант-переводчик жужжал, почти не отставая от автомобиля, казалось, его стремительная речь была голосом проносящихся мимо полей — ни одна мелочь не ускользнула от его взгляда, даже самого беглого. Галлахера убаюкивало это непрестанное жужжание, однако он успевал замечать не только красивые пейзажи, мелькающие с головокружительной быстротой, о которых говорил лейтенант. Совсем напротив. Сонный взгляд капитана Козлиная Бородка запечатлел привычные для конкистадоров из Нового Света слова: «Go home»[24].

«Go home», казалось, повторяли автомобили, на бешеной скорости проносившиеся совсем близко от надписей, словно хотели их стереть. Go home — жжик! Go home…

На первой же остановке сержант злорадно шепнул на ухо Козлиной Бородке:

— Did you notice, captain?[25] Оказывается, эти невежды умеют писать по-английски.