— И находятся же такие идиоты, что уверяют, будто мы живем в госпитале, как у Христа за пазухой, — сетует Скреби Котелок. Он поднимает глаза на солдата и видит, что тот снова замер с флягой в руках, углубившись в свои мысли. Скреби Котелок окликает его:

— Пей кофе, дуралей.

Но солдат не слушает товарища, он кивает в сторону раненого.

— Может статься, они еще штраф с него сдерут.

— С этого бедняги? Я бы не удивился. По уставу запрещено появляться на полигоне во время стрельбищ.

— И большой штраф?

— Это уж как им заблагорассудится. Пей же кофе, старина.

Сидя перед пустыми стаканами, оба санитара лениво потягиваются, словно кошки. «А-ха-ха…» — мурлычут они дуэтом, зевая во весь рот.

— Пожалуй, пора и честь знать, — говорит солдат и направляется к двери.

— А кофе? Не будешь пить?

— Выпью в казарме перед сном.

С фляжкой в руке он пересекает двор — ранние пташки рекруты, обнаженные до пояса, в сандалиях, уже бегут в туалет — и вдруг чувствует, как пальцы его становятся влажными, горячими. Он догадывается, что это кофе, слышит, как он капля за каплей стекает на землю, прочерчивая тонкую пунктирную линию. Солдату становится приятно от этого уютного тепла. Он задерживается на мгновение, чтобы глубоко вдохнуть в себя утреннюю свежесть, и вдруг вздрагивает: горнист трубит зорю. Тогда он поднимает воротник шинели и идет дальше.

Низвергнутый в бездну огромного пустого колодца, раненый постепенно погружался в беспросветный мрак, и там, в каменных недрах земли, он стал подобен капле крови, крошечной частице жизни, смутному воспоминанию о человеке. А когда заживо погребенный в этих глубинах Портела стал пробуждаться, он увидел над собой высокое грозное небо и облака дыма, клубящиеся у отверстия колодца.

Его жалкое, безжизненное тело, распростертое на койке, напоминало листок бумаги, брошенное в колодец послание. Время от времени ему казалось, будто он слышит голоса, различает в тумане, плотной пеленой заслонившем от него весь мир, чьи-то тени, и тут же он узнавал белых шакалов, склонившихся над ним и стерегущих его. Они тявкали друг на друга и иногда говорили по-человечески.

— Он пришел из Симадаса… из Симадаса… Он родился и проживает в Симадасе…

Они ни на миг не оставляли Портелу в покое. Шептались, дули на крохотный клочок бумаги, желая вернуть его пустоте, из которой он пытался выкарабкаться; это были безликие силуэты, шакалы в белых халатах, пособники смерти, жаждавшие поскорей отведать его мяса, дьяволы.

Бесчисленное количество раз выплывал он из глубин кошмара в тесный мирок палаты и столько же раз падал обратно в бездну, заслоненную облаками и тенями призрачных заговорщиков. Белый листок, этот живой сигнал (иными словами, сам Портела) опускался и поднимался от их слабых, точно эхо, голосов, а в редкие минуты покоя плавно скользил, реял, как подвешенное в воздухе полотно, проплывая низко над землей по пустынным улицам военного городка. И всегда ночью, всегда с головокружительной быстротой. Но и тут ему грозила опасность: шакал выслеживал его издали. Портела видел, как он выглядывает из-за каждого угла, безмолвный, настороженный, и гнал наваждение: «Будь ты проклят, тысячу раз проклят». А эхо тысячекратно повторяло в сумерках: «Будь ты проокляяят!»

Тогда шакал (при нем было охотничье ружье Анибала, его шляпа и жилет) медленно поворачивал голову, и перед Портелой возникало лицо солдата, сына старика, только с длинными, как у женщины, волосами.

«Будь ты проклят», — твердил Портела, проносясь мимо. В ответ призрак Абилио растопыривал серые и морщинистые, словно лапы черепахи, пальцы, и из-под его крючковатых ногтей вылезали крошечные существа, которых он рассеивал по тротуару. Это были черепахи, они росли с ужасающей быстротой, разделяясь на тысячи и тысячи новых, и катили свои твердые панцири по булыжной мостовой. Поток черепах захлестывал Поселок, от адского грохота их панцирей все вокруг дрожало, будто по мостовой выбивали барабанную дробь.

Мостовая и в самом деле дрожала, но не от черепах, а от войска — тяжелые тягачи с пушками на прицепе, мотоциклы, походные кухни, солдаты на грузовиках и резвых, беспокойных лошадях возвращались в казарму.

— Маневры окончены, маневры окончены, — слышалось повсюду: в борделе, в казармах и у дверей магазинов Серкал Ново. — Артиллерия прекратила огонь.

Часы на площади показывали полдень. Часовой у ворот взял на караул.

И вот все вернулось на свои места. Мулы — в конюшни, тягачи — в автопарки. Снова начались солдатские будни, всегда одинаковые, всегда безрадостные. Часовые, включенные в замкнутый круг времени, сменяют на посту друг друга. Ежеминутно по каждому поводу и без всякого повода раздаются приказы и звуки горна; по каждому поводу и без всякого повода объявляют марши и построения, рекруты равняют шаг, сержанты дают наряды.

В углу двора Анибал сидит рядом с сыном и в который уж раз со всеми подробностями рассказывает об ужасном происшествии на стрельбище; в зале сержанты играют в карты. Но среди дам и валетов им мерещится Портела.

— Он дрожал как осиновый лист. Вчера его принесли сюда старик с санитаром, оба в крови, видно, из раны натекло.

— Наверное, лопнула какая-нибудь вена. Потому ему и отрезали ногу.

— Вот до чего дошло. Прежде дети подбирали осколки. А теперь и взрослые втянулись, подумать только.

— И женщины. Или ты забыл о цыганке с осликом?

— Попридержи-ка язык, хватит о цыганке! Правильно я говорю, старший сержант?

Сержанты развлекаются, подтрунивая над цыганкой, которая, по-видимому, проводила на полигоне счастливые минуты в обществе военных.

— Во всяком случае, — смеются они, — никто никогда не замечал, чтобы она интересовалась снарядами.

— Цыганка не так глупа, она предпочитает холодное оружие.

— Ложь! Просто вас разбирает зависть. Спросите у Нунеса и сами убедитесь, что все это враки.

— А ну помолчите, дайте сказать знающему человеку. Слово предоставляется старшему сержанту Нунесу.

— Тихо вы! Слушайте сержанта Нунеса!

— Ах, ослы… — Старший сержант Нунес улыбается, польщенный. — Ну и ослы же вы…

Так за беседой и шутками военные коротают время, как и положено после тяжких трудов на маневрах. И пока они наслаждаются отдыхом, стайка детей во главе с Нелиньо и Анжелиной идет по поселку Серкал Ново, направляясь прямо к кафе «Модерн», где находятся недавние выпускники военных училищ.

Они бегут с радостными криками, прижимая руки к груди, словно в ладонях у них трепещущая птица или волшебное гнездо, но не игра и не шалость вдохновляют их. Они несут невзорвавшуюся запальную трубку, и вместе с ними — похожая на тень оборванная старая Либерата. Да и где еще могла быть эта маленькая старушонка, которая всегда все видит и все знает?

Либерата с ватагой останавливается у дверей кафе, Анжелина входит внутрь. Она идет между столиками и поглядывает на будущих офицеров, которые наводят глянец на сапоги, пьют пиво или играют в покер. Или пишут письма домой, или листают иностранные журналы, кое-кто даже занимается, готовясь к новой жизни, ожидающей их потом, вне этого заколдованного круга церемониальных маршей и караулов. Вообще, несмотря на офицерскую форму, несмотря на то что через несколько месяцев их произведут в офицеры, все они перед лицом казарменных распорядков чувствуют себя ближе к рекрутам. Эти молодые люди, оторванные от своих занятий, от своих невест пли от своей службы, скорее солдаты, чем командиры. Зная, что они еще не настоящие вояки и при деньгах, Анжелина смело обращается к ним:

— Господа кадеты, купите на память!

Запальная трубка без капсюля, ставшая безопасной, превращается в историческую ценность. В воинский амулет, так сказать, в оригинальную безделушку, пресс-папье или еще что-нибудь в этом роде. Анжелина предлагает трубку всем подряд, как вдруг несколько офицеров окликают ее с улицы: