Они тихонько переговаривались, водя пальцем по карте и делая вид, будто прилежно рассматривают ее. Над ними, почти на уровне потолка, челюсти нескладного верзилы все жевали и жевали chewin’gum[6].

— У него замашки плохого военачальника, — заметил лейтенант. — Ему ровным счетом наплевать, если снаряд сметет с лица земли полдюжины домов.

— Точно. Во время войны это простительно, но сейчас необходимо защищать от нелепых случайностей мирное население. Мы-то прекрасно знаем, по чьей земле ходим.

— Хуже всего, господин полковник, то, что мы понятия не имеем об их боеприпасах.

— Хуже всего, лейтенант, то, что на нас взвалили всю ответственность. Остальное ерунда. Позовите моего ординарца.

— Ординарец господина полковника!

— Я здесь.

В дверях появился солдат; вытянувшись, он отдал честь.

— Разрешите войти, господин полковник?

Ему дали папку с документами и бинокль и тут же забыли про него. Он так и сидел в углу, мрачный, маленький, в огромной стальной каске.

— Sergeant, — американец с эспаньолкой заглянул в глубь землянки, — do you remember Sammy Myers and his damned curves?[7] — Он с улыбкой обращался к дылде, жевавшему под самым потолком свою резинку.

Полковник тоже улыбнулся на всякий случай.

— Что он сказал? — переспросил он у лейтенанта.

— Да ничего особенного, упомянул о каком-то типе, у которого была мания вычерчивать траектории…

— Sammy Myers… Don’t you remember?[8]

— Please, — взмолился сержант, всем своим видом выражая отвращение. Бледный, не вынимая изо рта жвачки, он добавил с насмешливой учтивостью: — Will you please stop talkin about that fuggin’kike? Will you, captain?[9]…

— Что ответил сержант?

— Что не желает слышать об этом еврее. О том, с траекториями.

— А… — протянул полковник и подумал: «Прямо как дети».

Капитан Козлиная Бородка бросил на сержанта понимающий взгляд и захохотал. «Должно быть, это давняя история, фронтовая дружба», — заключил лейтенант, видя, что американский офицер, большой шутник, беспрестанно подтрунивает над адъютантом.

— Сержант…

Из угла, куда его запихнули с папкой документов, принадлежащих полковнику, и полевым биноклем, солдат-ординарец во все глаза глядел на чем-то недовольного американца, раздраженно жующего свою резинку над офицерскими головами. Солдат, зачарованный этой колоритной фигурой, разинул рот и с таким восхищением, не отрываясь, следил за янки, что через некоторое время, сам того не замечая, тоже заработал челюстями.

Его вывели из оцепенения крики американца с козлиной бородкой. Он призывал остальных, расположившихся у входа на наблюдательный пункт, полюбоваться вместе с ним чем-то на полигоне.

— Look over there… look[10].

— Ax! — воскликнул полковник, глядя в щель, открывающую доступ в божий мир. — It is а пустельга. A bird[11]. Объясните ему вы, лейтенант.

— It’s… a hawk. A Portuguese hawk[12].

— A hawk? Ястреб? — Галлахер скептически теребил рыжую бородку. По размеру, по форме крыльев он принял птицу за небольшого кондора. — Sure, — настойчиво твердил он, следя за полетом пустельги, плавно кружившей в небе. — It looks like a small condor[13].

— Кондоры в Португалии? — удивился лейтенант.

Полковник пожал плечами:

— Не все ли равно. Если ему хочется, чтобы был кондор, пусть будет кондор. — И, вдруг заметив маленького солдата, спросил: — Послушай-ка ты, тебе доводилось когда-нибудь видеть кондора?

— Кондора, господин полковник?

— Да, старина, — поспешил ему на выручку лейтенант. — Птицу, похожую на пустельгу. Только побольше и потяжелее.

Ординарец весь сжался и растерянно повел плечами:

— Пустельгу, сеньор лейтенант… Да-да, пустельгу я знаю…

Три пары глаз следили из расселины за ленивым полетом птицы над стрельбищем. Далеко в степи пастух и ранний путник тоже запрокинули головы, наблюдая за этой одинокой птицей, отшельницей горных вершин, которая парила в вышине, купаясь в волнах легкого ветерка, и ласково касалась земли своей безмятежной тенью.

— Пустельга летит, пустельга! — кричали солдаты, ожидающие первого выстрела.

И в самом деле, это была пустельга, знакомая птица, воплощение величия свободной силы и бескрайнего спокойствия равнин.

В Лавре, как и предсказывал старик, работы не было, и потому путешественники из Симадаса направились в Серкал Ново. Портела однако предупредил:

— Ладно уж, пошли, только я не стану там долго задерживаться. Поздороваюсь с вашим Абилио и тут же махну в Лиссабон. А вы?

— Посмотрим, Жанико. Все зависит от того, как будут обстоять дела с этим пособием.

Часть пути они проехали на грузовике, который доставил их прямо к городским воротам Монтемора. Там они угостили шофера пивом и, поскольку еще не устали, не теряя времени, пустились в дорогу.

И вот они бредут через нескончаемые песчаные пустоши, примыкающие к полигону для учебной стрельбы. Жоан Портела, как обычно, впереди, а старик с ружьем на плече следом за ним, обдумывая какие-то новые планы.

Но на сей раз они идут не с пустыми руками. У Портелы к поясу подвешена тушка кролика, и Анибал, поотстав на несколько шагов, пожирает ее глазами.

— Я, Абилио и этот чудак уж и попируем мы втроем на славу! — бормочет старик себе под нос. — Для парня сварим бульон, из остального сделаем жаркое, и уверяю тебя, Жанико, дурень ты эдакий, вся твоя лихорадка мигом прекратится.

Он радуется, наблюдая, как стукается о ноги Портелы тушка зверька.

— Бульон из кролика. Ничего лучшего для больного и не придумаешь.

Что касается Портелы, то у него иные мечты, иные, далеко идущие планы. Серкал Ново — это лишь остановка, в пути гарнизонный городишко, следовательно, перспектив на будущее никаких. Он мечтает о Лиссабоне, о высоких строительных лесах, о легионах дворников (а не жандармов!), каждый вечер обходящих дозором город; они подметают улицы, приводят в порядок сады и скверы; о рабочих, ползущих, словно муравьи, по бетонным конструкциям строек или, если не удается найти более приличного занятия, чистящих бетонные водостоки — чрево столицы; ведь там, в Лиссабоне — все это утверждают, — под землей и над землей, — повсюду можно встретить крестьян, которые днем и ночью строят город. В трамваях, в магазинах, на железнодорожных платформах, везде. «Даже в тюрьмах, — думает Портела. — Кстати, что же все-таки стало с Флорипес?»

Воспоминание более чем неуместное. Он избрал путеводной звездой Лиссабон, и неприятные мысли будут теперь только мешать ему, расхолаживать. Итак, мужайся, Портела, выше голову! Вперед, в Лиссабон, к строительным лесам и на скверы!

Однако, прежде чем туда попасть, надо миновать Баррейро с его огромными черными трубами, из которых свистя вырываются клубы дыма, Баррейро с его толпами рабочих (сегодняшних подсобников на заводах, вчерашних земледельцев вроде него); и эти восемь букв, «Баррейро», которые он с детства привык видеть на мешках с удобрениями, на календарях ОПК[14] или на ящиках из-под мыла, эти восемь букв, — размышляет Портела, — даже неграмотный узнает, потому что в них заключена особая сила, заключена вся страна: Симадас и другие более мелкие селения.

— Я бы на твоем месте двинулся в Лиссабон, — посоветовал ему Анибал. — Там каждый день строят здания, настоящие дворцы, прокладывают дороги. В Лиссабоне больше автомобилей, чем во всех провинциях, вместе взятых.