А в результате на юге, в местечке Симадасе, патрулируют жандармы Национальной республиканской гвардии. Накануне женщины из Симадаса пришли в Поселок и все вместе явились в муниципалитет. Они просили хлеба своим детям и работу мужьям.

— Опять запахло политикой, — потихоньку перешептывались писцы. Сержант Леандро из Национальной гвардии сцапал младшую Сота и отвел ее в полицейский участок: «Ну-ка расскажи мне толком, девочка, что за чертовщина творится сейчас у вас в Симадасе?»

Крестьянки из Симадаса сновали по улицам Поселка, от дома к дому, взывая к местным жительницам, ведь они такие же женщины и тоже обременены детьми, тоже бедные. «Что происходит? Что все-таки происходит?» — чирикал ветеринар, прыгая по аптеке, точно птица в клетке. «Серьезный случай», — сокрушенно вздыхал муниципальный советник, с опаской выглядывая в окно из-за шторы. Один вздыхал, другой чирикал, сержант Леандро лаял, призывая к порядку, порядку и еще раз к порядку. Все они говорили на языке перепуганных животных. «К порядку, или я камня на камне не оставлю!»

Отборной бранью и угрозами, но главным образом с помощью солдат Леандро удалось-таки заставить женщин отступить на дорогу, ведущую в Симадас. Солнце давно зашло, когда они покинули Поселок, а когда вдалеке при входе в деревню показался полуразрушенный, с потрескавшейся черепицей домишко семьи Сота, уже совсем стемнело. Женщины оцепенели от изумления: старая Казимира поджидала их.

— Что с ней, что с моей Флорипес?..

Никто не ответил ей. Стоя на вершине холма около ветхих стен, старуха тщетно ждала ответа, она широко раскрыла глаза и вдруг как будто стала выше ростом, словно что-то огромное распирало ее изнутри. Наконец, не в силах больше сдержать ужаса и боли, всего, чем полнилась ее грудь и что было куда больше ее самой, она с мольбой воздела руки к небу; догадка молнией озарила ее:

— Они схватили мою внучку!

Душераздирающий крик пронзил ночную тишину. Не покидая своего поста, никому не разрешая себя поддерживать, старая Казимира начала проклинать белый свет, Национальную гвардию, себя самое и свою злосчастную судьбу. Слова оказались бессильны облегчить ее муки, и она рвала на себе волосы, извивалась, желая поскорее очнуться от этого кошмарного сна.

— Ах, злодеи, они украли у меня Флорипес! Они украли у меня мою любимую внучку! Что теперь со мной станется, господи Иисусе? Что теперь со мной станется, сеньоры? Что будет со всеми нами без моей маленькой Флорипес?

Мужчины и женщины выскальзывали, точно привидения, из мрачных нор убогой лачуги и окружали Казимиру. То был целый выводок выращенных ею детей и внуков. На фоне их темных фигур еще отчетливее выделялся в лунном свете силуэт пожилой, охваченной неистовством женщины. Она не плакала, нет, глаза у нее были суровые, ожесточенные; взгляд — острее звериных когтей.

— Ах, моя Флорипес!

На рассвете, когда Казимира, полумертвая от усталости, все еще продолжала охрипшим голосом жаловаться на несправедливость судьбы, в селении появились два конных жандарма. Едва завидев их, она торопливо сбежала вниз по склону, растрепанная, в развевающейся одежде.

— Ради бога, отвезите меня к моей внучке! Умоляю вас, сеньоры!

Верховые осторожно теснили ее назад.

— Спокойно, бабуся, не тормошись. Возвращайся домой, завтра она сама придет.

— Отвезите меня сейчас. Сделайте такое одолжение, возьмите меня с собой.

Казимира цеплялась за стремена и краги жандармов, она с трудом переводила дух, в груди у нее что-то дрожало, наверное непролитые слезы.

— Увезите меня к моей девочке. Увезите меня к внучке! Вы не видели мою внучку? Вы не видели ее, черт возьми?!

Семейство Сота смотрело с вершины холма на бабку, стоящую внизу перед двумя горячими лошадями. Она просила, заклинала, умоляюще складывала руки — пусть ее только выслушают, — но ей приходилось отступать перед натиском разгоряченных животных и вновь подниматься на возвышенность. Тогда крестьяне из Симадаса поспешили ей на подмогу, а обитатели лачуги направились по откосу навстречу им. Они медленно приближались: одна группа снизу, другая сверху, молча отсчитывая шаги. А между ними жандармы сержанта Леандро взводили курки.

— Расходитесь по домам, — приказывали они, гарцуя на лошадях прямо перед несчастной старухой.

Оба всадника держались рядом, так, чтобы наблюдать за семейством Сота и за крестьянами из Симадаса. Казимира, не переставая пятиться задом, пошатнулась, дети и внуки тотчас подбежали к ней, но она уверенно выпрямилась, взмахом руки заставила их удалиться. Теперь она уже не говорила, не упрашивала солдат. Она спотыкалась, падала и вновь вставала, отступала на шаг, останавливалась: она обессилела, но продолжала сопротивляться, твердая как утес. Руки ее были в крови, глаза застилала земля. Земля, а не слезы.

Но вот и полуразвалившиеся стены халупы, дальше отступать некуда. Очутившись наверху, старуха растопырила руки и застыла, окруженная семьей, прямо у ног лошадей. Она ударилась о пахнущую соленым потом стену плоти, почувствовала на себе теплое дыхание и слюну и, ничего не понимая, опустилась на колени.

— Матушка! — Сота бросились поднимать ее.

Казимира посмотрела на жандармов. Она позволила поставить себя на ноги, не сводя с них пристального взгляда, не отступая ни на пядь; наконец, уже выпрямившись во весь рост, порывисто повернулась и кинулась к дому, обхватив голову руками.

Жители Симадаса, достигшие середины холма, внешне сохраняли спокойствие, зубы их были крепко стиснуты, и они не выпускали изо рта сигарет. Миновав жалкую хижину Сота, всадники пустили коней по другой стороне холма, избавившись таким образом от необходимости расчищать дорогу среди крестьян.

По небольшой, хорошо утоптанной площадке разъезжают двое вооруженных всадников. Они словно ищут подтверждения, что эта земляная насыпь, этот колодец — Симадас. Вокруг ни одного деревца. Все тусклое, бесцветное, повсюду царит мертвая полуденная тишина. Верховые в тиковых мундирах с карабинами на седле вздыбливают лошадей, заставляют их поворачиваться, скакать взад и вперед, как если бы они занимались вольтижировкой на пустой арене. Они отлично знают, что в таверне полно людей и что у дверей каждого дома на площади безмолвные женщины настороженно следят за ними. Но разве можно назвать этих женщин живыми существами? И поэтому посланцы сержанта Леандро, обводя блуждающим взором окрестности, стены домов, не задерживаются на их силуэтах. Для солдат они что-то вроде опознавательных знаков или свидетелей, которые ничему не мешают.

Всякий раз, как жандармам приходит в голову мысль напоить коней, они приближаются к колодцу. Снимают с них удила, — так оно вольготнее! — треплют по загривку, посвистывают и даже улыбаются лошадям.

— Эти мерзавцы испоганят нам воду, — вполголоса переговариваются в трактире крестьяне. Перед ними разложены карты, все сидят спиной к площадке. Нет никакой нужды оборачиваться, чтобы знать, что происходит снаружи. По тому, откуда доносится шум, по цоканью копыт на утрамбованной земле пли на булыжной мостовой они точно определяют местонахождение всадников и причины, приведшие их туда.

Все достигает их ушей с поразительной четкостью. Они расшифровывают шорохи и шаги, будто читают раскрытую книгу. Вот слышатся нервные удары копыт и грохот скатывающихся камней: это жандармы взбираются по откосу к домику Сота, им хочется обозреть с высоты дорогу в Поселок — вдруг вдалеке покажется патруль, едущий им на смену. Потом они останавливаются на площади у колодца; по прыжку нетрудно догадаться, что кто-то спешился. Напоит ли он коня или сначала пройдется пешком, размять ноги?! «Слушай внимательно!» — советует внутренний голос каждому из игроков в таверне.

И в самом деле, в молчании неподвижно застывшего утра раздается скрипение колодезного ворота, медленное, очень медленное и печальное, как чей-то одинокий плач, — особенный звук, ни с чем другим его не спутаешь. Сейчас загрохочет ведро на дне колодца и жандарм, ласково похлопывая коня, примется его уговаривать: «Ну пей же, пей, дружок! О-ля-ля!»