Приняв величественную позу, Три-Шестнадцать разъясняет двум товарищам, что, если бы не мулы, крестьяне в его родном Алваро никогда не смогли бы свести концы с концами.

— Не будь мулов, одной половине моих односельчан пришлось бы таскать другую половину на закорках… Вам ясно?

Рекруты кивают в знак согласия, им все ясно. Судя по тому, что им удалось узнать о прошлом капрала, Алваро, проклятая богом земля, находится у отрогов горного хребта, где-то у черта на куличках, и лишь вьючные животные могут добраться туда. Ослы и мулы, особенно мулы, хоть они и злопамятны, а все же верные помощники крестьян.

Только спрашивается, существует ли более горький удел, чем всю жизнь находиться в услужении у бедняка? Существует ли?.. Отсюда — злобный нрав у мулов, и у тех, что используются в армии, и у тех, что принадлежат разным хозяевам. Мулам в Алваро приходится очень туго, один бог знает, как им тяжело, этим рабам нищих на нищей земле. То они погружаются по самое брюхо в поросшие вереском канавы, то карабкаются по чуть приметным тропинкам контрабандистов, высекая железными подковами искры из скал. И сколько пользы приносит эта терпеливая, поистине неоценимая скотина! Даже если за неимением иного корма она питается одной лишь ненавистью.

— Знаешь, рекрут, прежде чем осуждать мулов, ты бы сперва поработал с ними.

Увлеченные спором, капрал и солдаты сбились в тесный кружок в углу зала. Они стоят совсем близко друг к другу, облизывают языком пересохшие губы, голоса их то и дело прерываются — типичная беседа пьяниц, упрямых и уже плохо соображающих, — вероятно, подумал бы хозяин, будь он склонен философствовать.

— Совершенно верно, сеньор капрал. Но здешние мулы другие.

— Они напоминают, если угодно, непослушных солдат, — терпеливо заметил Три-Шестнадцать. — А кто тому виной? Разве их не вынуждают чуть ли не с рождения нести военную службу?

— Это еще не довод, сеньор капрал.

— Ты полагаешь? А по-моему, довод, и довод убедительный. Окажись они за пределами казармы, эти хитрюги вели бы себя точно так же, как остальные, но здесь, ясное дело, они многое себе позволяют.

— Коварные, строптивые животные. Вечно норовят лягнуть.

— Коварные? — возразил с притворной кротостью Три-Шестнадцать. — Да что вы знаете о мулах? По какому такому праву честите без зазрения совести бедную скотину?

Охваченный внезапным порывом, он нетерпеливо расстегнул рубаху и продемонстрировал обнаженную грудь, этот свидетель не даст ему соврать. Тощая, как у всякого потомственного крестьянина, грудь его была сплошь испещрена рубцами и шрамами — следами от копыт ослицы Розы и от зубов мула Синко, отметинами ушибов и ударов при падении…

— Коварные, говорите?

Потрясенным (может быть, даже ошалелым от почтительного изумления) солдатам возвышающийся над их головами капрал, язвительно смеющийся и ударяющий себя кулаками в грудь, кажется ожившей статуей или, нет, человеком, конечно же, человеком, освещенным мертвенным светом газового рожка, который, оставляя в тени углы, заливает центр зала своим холодным, пепельно-серым пламенем, — нет, скорее всего, святым великомучеником или прославленным героем, показывающим не рубцы, полученные в конюшне, а медали за бесчисленные подвиги.

— Поработайте с мое, — грозно заключает он. — Повозитесь вроде меня с мулами, а уж потом судите.

Три-Шестнадцать красуется перед новобранцами, ударяет кулаком в грудь, защищая оклеветанных животных; он требует к ним уважения, особого подхода, точно вдруг превратился в друга и защитника вьючного скота — ослов, лошаков, испанских мулов, крепких и выносливых, способных прийти в неистовство от одного вида крови, — словом, всех разновидностей этой породы.

Сон и вино давно уже сморили обоих солдатиков. То, что рассказывал капрал, воскресает в их мозгу кошмарным видением. Старого служаки Три-Шестнадцать, который бил себя в грудь, бросая вызов небесам, и, почти касаясь потолка низенькой таверны, кричал во все горло, — Три-Шестнадцать нет больше среди них, он парит где-то в вышине, очень далеко, быть может над горными вершинами в Алваро; вот он очутился в открытом поле и размахивает руками, отбиваясь от вихрем налетевшего стада — от острых копыт и окровавленных морд. Мулы из всех казарм страны лягают его в грудь, покрытую шрамами, точнее, медалями; они катаются вокруг него по земле, носятся в неистовом галопе, таща за собой упряжь; кусают друг друга, брыкаются и хохочут, злобно хохочут, к ужасу несчастных солдат.

Серкал Ново, сказали бы мы, — это сигнал горниста на краю равнины. Отзвук шагов часовых, совершающих обход при лунном свете, это парад кающихся грешников в портупеях и кованых сапогах, война, заключенная среди каменных стен. И по воскресеньям пополудни двое солдат, взявшись за руки, прогуливаются взад и вперед по дороге, даже не поднимая глаз на равнину.

Солдаты в тавернах и те, что прогуливаются по дороге или несут караул с ружьем наизготовку, понятия не имеют, какое опустошение царит сейчас на полях. Они думают о самих себе, о своем собственном опустошении. «В Серкале много наказывают и мало кормят». Твердо усвоив такое наставление, новобранцы покидают друзей, родных и мотыгу и приобщаются к унылой казарменной жизни. В огромном большинстве это рабочие и крестьяне, одетые в военную форму, которую прежде носили другие рабочие, другие крестьяне или рыбаки; обмундирования, регистрационного номера оказывается достаточно, чтобы оторвать их от родной земли, от равнины, что расстилается в двух шагах от них.

Можно безошибочно утверждать, что гудок паровоза и весточки от семьи помогают им переносить разлуку. Впрочем, вести с воли только приносят вред: поезд пробуждает угрызения совести у арестантов Серкал Ново (за примерами недалеко ходить, Три-Шестнадцать служит тому наглядным доказательством), а весточки от родных тоже сущее наказание для тех, кто принимает близко к сердцу несчастья других, особенно в такое время года, когда поля начисто выметены ветром голода.

В самом деле, давно уже разбрелись по домам, окончив уборку урожая, артели батраков; одни, жители провинций Миньо и Бейры, направились к северу, другие, из Алгарвы, — к югу. Но всех их одинаково коробили исполненные ненависти взгляды алентежанцев.

— Иуды, презренные иуды!

Они, разумеется, все понимали и продолжали свой путь, понурив голову. Батраки согласились работать за плату, отвергнутую местными поденщиками, и — что поделаешь? — теперь им приходилось глотать оскорбления. «Но, — мысленно вопрошали они самих себя, — справедливо ли было, если бы они вернулись из такой дали к жене и ребятишкам с пустыми руками?» «Справедливо ли это было бы?» — спрашивали они себя.

И вот они возвращались в родные края, в полном молчании минуя поселки и деревушки. Они прибыли с песней на устах (особенно веселились работники из Алгарве), под звуки аккордеона и с цветком на шляпе, одушевленные надеждой обрести хлеб и веселых товарищей, а покидали Алентежо, как побитые собаки, униженные, всеми отвергнутые.

После их ухода степь опустела и на деревенских площадях стали собираться толпы безработных. Сорняки заполонили поля, они появлялись на скошенном жнивье так же молниеносно, как огонь охватывает сухую солому; скалы и валуны сделались прибежищем множества змей, и буйные сентябрьские ветры, вызывающие у крестьян ужас, не заставили себя долго ждать. Словно охваченные безумием, бежали они по равнине, усеивая все вокруг камнями и колючками чертополоха, горизонт почернел от полчищ саранчи, принесенной ураганом с берегов Африки; жирные, тяжелые насекомые, напоминавшие обгорелые головешки, пожирали то, что еще уцелело, опустошая землю до основания.

Среди всеобщего разрушения только силуэт покрытой кожухом молотилки возвышался на поле. И эта машина, брошенная на произвол судьбы в степи без конца и без края, попорченная жучками и сучьями кустарников, пыльными вихрями и зноем, эта одетая в саван машина была одновременно и никому не нужной рухлядью, и грозным предостережением. «Я здесь, — напоминала она мечущимся в поисках работы алентежанцам. — И с помощью приводных ремней, моих неутомимых нервов, выполняю работу за всех вас».