В госпитале при казарме три военнослужащих и крестьянин ожидают прихода врача, его целительного слова. Скреби Котелок заранее готовит шприц, а солдат с каской в который уже раз интересуется:

— Так, стало быть, вы сделаете ему укол?

— Если понадобится.

Скреби Котелок снова зажигает сигарету.

— Посмотрел бы ты на сержанта, что у нас здесь лежал!.. — Санитар обменивается с товарищем понимающим взглядом. — У него был столбняк. Что бы сказал этот Портела, если б очутился на его месте.

— Черт побери… Таких мучений я, верно, больше никогда за всю свою жизнь не увижу…

— Мы его так искололи, что кожа у него напоминала сито, вся в дырочках. Ты помнишь, Скреби Котелок? Укол за уколом, только успевай поворачиваться!.. А боль была такая, что он все время просил прикончить его ради Христа.

— Но в конце концов все же выкарабкался. Через три дня он был вне опасности.

— А этот парень? — спрашивает солдат с каской. — Он тоже выкарабкается?

Этот парень (говорил позднее фельдшер) даже и не подозревал, что́ его ожидает. Злая судьба привела его туда, куда он и не думал попасть, и он лежал там всеми забытый и жалкий, дрожа от лихорадки и ужаса.

— Ох-ох-ох… — жалобно стонал он в надежде привлечь внимание окружающих.

Поздно ночью из города прибыл хирург со своей свитой. Хирург, казарменный врач и фельдшер пришли в палату. Не хватало разве что дежурного офицера с наручной повязкой и пистолетом.

Фельдшер снял бинты, хирург увидел огромную, чудовищно раздувшуюся ногу, измазанную запекшейся кровью, и развел руками. Все молчали. Хирурга спросили, стоит ли стаскивать ботинок или разрезать его, чтобы было легче снять, но он ответил, что в этом нет никакой надобности, и опять склонился над железной койкой. Он пытался нащупать пульс артерии под коленом.

Наконец хирург пришел к заключению, которого так боялись лейтенант, фельдшер и санитар.

— В операционную, — приказал он, и все беспрекословно повиновались.

Они направились через главный вход. Впереди неторопливо, с озабоченным видом шли врачи, переговариваясь на ходу, за ними фельдшер, заключал процессию Портела, которого несли на носилках два солдата в белых халатах. Не было слышно ни птичьего щебета, ни дуновения ветерка. Даже летучие мыши — летом они нередко слетаются к освещенным окнам казармы — висели в ту ночь в своих норах вниз головами.

Солдатам из госпиталя никогда не забыть, как мрачный кортеж медленно двигался по улочкам сонного Поселка. Долго потом они вспоминали старика, появившегося из темноты, едва они покинули казарму, и зловещую тишину, окутавшую его силуэт. Он не шевелился, почти сливаясь с ночными тенями.

Потом солдаты с носилками чуть не столкнулись с ним, когда выходили из ворот. На сей раз старик появился лишь на миг, на какую-то долю секунды. И тотчас видение исчезло; жуткая фигура ночного бандита с горящими глазами, всклокоченной бородой и охотничьим ружьем наперевес обратилась в тень, в обычную тень у дороги, и мало-помалу бесследно растворилась во тьме.

Тем не менее дикий призрак Анибала (дикий, как агава, как скалистый утес) и дальше сопровождал одинокую процессию, уносящую его друга. Анибал следовал на почтительном расстоянии, точно трусливый пес, прижимаясь к стенам, прячась за каждым углом, — подходить слишком близко старик опасался. Санитары знали, что он идет за ними, они чутьем угадывали его присутствие, незачем было даже оглядываться.

Шествие от казармы к бесплатной больнице, от часового, отдавшего им честь при главном входе, к сестре-монахине с белыми, как воск, руками, препроводившей их в операционную, — шествие это напоминало церемониальный марш, который вместо громкой команды сопровождался шушуканьем врачей. Не желая тревожить ночную тьму, они чуть слышно говорили о странных вещах, и слова их были так же непонятны, как латынь их рецептов или молитвы священников. Они обсуждают, решили солдаты, шедшие позади, надо ли класть больного под нож или можно оставить пулю в теле, как это делали сплошь и рядом во время первой мировой войны. А быть может, они изыскивают средство избавить его от ночных страданий? Солдаты всячески напрягали свое воображение, чтобы хоть немного понять беседу врачей.

Несколько часов спустя, когда те же самые санитары в белых халатах возвратились с раненым в казарму, почти совсем рассвело. На тротуарах появились прохожие, на проезжей части улицы стало оживленно: пастухи ударами кнута гнали скот; запряженные лошадьми телеги отправлялись на целый день в поля перевозить урожай; в кафе мигали сонные огоньки. Но на душе у солдат скребли кошки, они никак не могли забыть эту ногу: все еще обутая в ботинок, она лежала в ведре операционной.

«Как же теперь?» — спрашивали они взглядом друг друга.

А вот как. Портела снова в госпитале на простой, выкрашенной в белый цвет койке. Присмотритесь внимательно: это калека, обрубок; он в забытьи, еще не пришел в себя после наркоза.

Явился дежурный офицер и осведомился:

— Ну как он?

Солдаты подвели его к кровати, показали забинтованную культю. Офицер вернулся в кабинет.

Затем наступила очередь фельдшера. Тот же вопрос: «Ну как он?» Солдаты и его проводили к больному, после чего фельдшер удалился. Наведался младший лейтенант, и в заключение — солдат, тот, что вечером вместе с санитарами сидел у постели раненого, а сейчас только что сменился. Он все знал. У ворот казармы он видел плачущего старика.

— У него охотничье ружье? Так это его приятель.

— Я попал из-за него в дурацкое положение, — признался солдат. — Он так настойчиво лез в ворота, что пришлось позвать капрала. Это ужасно… Беспомощный инвалид на всю жизнь… это ужасно.

— Пуля задела артерию… — пояснил один из санитаров.

Второй, Скреби Котелок, добавил:

— Артерия чертовски важная штука. Когда такое случается, иного выхода нет… — Он говорил, не поднимая глаз от земли, будто извиняясь в чем-то: — Сейчас еще ничего. Хуже будет, когда он очнется. Фельдшер рассказывал, будто раненым долго потом кажется, что у них есть нога, рука или что там еще, а на самом деле их давно отрезали. Они вроде даже ощущают боль, можешь себе представить? Подумай, у них болит то место, где ничего уже нет. Тронут, а под рукой пусто!

Было смешно и грустно смотреть на этого Скреби Котелок. Разговаривая, он тряс маленькой бритой головой и стучал ногами.

— Ты только представь себе! — твердил он.

Скреби Котелок и другой санитар были потрясены рассказом о фантастических болях в отрезанных частях тела, которые продолжают болеть и после того, как их отрезали и они гниют в сточной канаве или эмалированном ведре вместе с башмаками и прочим.

Лишь врачи могут объяснить это, рассуждали санитары, врачи или фельдшер, ведь он не простой рекрут вроде них, а медик с дипломом. Они же, солдаты, посланные в госпиталь по наряду, ничего или почти ничего не смыслят в таких вещах. И они продолжали мучиться, отыскивая причину столь таинственного явления.

— Нет, ты можешь себе это представить?! — допытывались они у часового.

А у того простодушного деревенского парня волосы вставали дыбом от подобных историй. Он сидит на стуле, устремив глаза в пол, печально покачивает головой и выдыхает почти беззвучно:

— Черт подери!

Бледный утренний свет, проникающий через окно, льется солдату на спину. Он о чем-то задумался и молчит; он один. Санитары покинули его. Они хлопочут в соседней комнате, варят больничный кофе, более крепкий и ароматный, чем в казарме. И пока они отсутствуют, рассветные лучи окончательно побеждают мглу, они заливают пол, падают на черные сапоги солдата, стул. Это уже не отблеск зари, это солнце, это его холодное, но живое сияние.

Когда санитары в развевающихся белых халатах вернулись в палату, неся перед собой дымящийся кофейник, часовой все еще был там, на прежнем месте, весь залитый солнцем; он поглаживал лежащую на коленях стальную каску.

— Давай с нами завтракать! — приглашают они его и тащат к железному столику у окна. Они усаживаются втроем: санитары пьют из стаканов, солдат — из фляжки.