Был ли сам сапожник ангелом света? Кто на это ответит?! К фразе из послания часто обращался престарелый священник Поселка, ныне скончавшийся, когда хотел доказать всемогущество бога и его безграничное милосердие. И как пример приводил сапожника, который сделался достойным прихожанином, лишь научившись уважать труд. Старухи набожно крестились и уж теперь, если им было нужно рассказать о каком-нибудь чуде, сапожник приходил на выручку: ангел света или раскаявшийся убийца, не суть важно, зато с рассвета до захода солнца он сидит за решеткой с шилом и дратвой в руках и без устали тачает сапоги, зарабатывая хлеб для семьи. На праздники его в сопровождении тюремщика отпускали на несколько часов домой. Если что-нибудь случайно напоминало ему о невинно убиенном, сапожник разражался слезами; они обедали втроем — он, жена и тюремщик, и, как поговаривали в Поселке, сапожник потом просил позволения задержаться еще немного, чтобы выполнить свой супружеский долг.

Раскаявшийся сапожник был в годы республики единственным постоянным гостем тюрьмы. Но время шло, совершались новые злодейства, новые преступления. Бывшую ризницу заполняли мелкие жулики: похитители воды, бродячие цыгане, заподозренные в поджоге из мести, рыбаки, что ловят рыбу в мутной воде, а иными словами, контрабандисты, промышляющие торговлей наркотиками.

По мере того как появлялись новые узники, сапожника понемногу оттесняли в глубь зала, так что площадь догадывалась о его существовании только по доносящемуся изнутри стуку молотка, потому что осужденные, прилипнув к решеткам, заслоняли окна.

— Бедняги, — заключила Казимира Сота, недоумевая, что же будет делать в тюрьме среди всех этих несчастных ее внучка.

По городу разнесся слух, будто Флорипес вскоре переведут в Лиссабон, как перевели Алейшо Серрадора и других после восстания в Феррейре.

— Казимира из Симадаса может распрощаться со своей внучкой, — выносили приговор одни.

— Пускай занимается воспитанием малышей, все равно ей больше не видать девочки, — прочили другие.

Вся деревня обсуждала новость и никак не могла решить, стоит ли ей верить.

— Боже мой, боже ты мой, — шепотом твердила старуха.

Крепко прижимая к себе корзинку с одеждой и кулечек с яблоками, она идет через площадь прямо к тюрьме. Взрослые жители Поселка жмутся к дверям лавчонок, дети перестают играть, провожая ее внимательным взглядом. Все молча глядят, как она приближается. А Казимира, словно она совсем одна на площади, ставит корзину на землю и, набрав в легкие побольше воздуха, кричит:

— Внучка, где ты, внученька?

Никто не отвечает. Она снова зовет:

— Внучка!

Внезапно луч солнца выглянул из-за туч: Флорипес вместе с двумя заключенными появляется у окна.

— Внучка! — кричит старуха, радостно встрепенувшись.

Флорипес улыбнулась ей. А вся площадь в молчании смотрит на старую женщину у тюрьмы, Казимира Сота сотрясается от рыданий, смеется и машет кулечком с яблоками.

— Внученька. Внучка, внученька!

В госпитале при казарме Серкал Ново на железной койке лежит человек; ноги его обнажены, подол рубахи задран до самого подбородка.

Однако он все еще обут; когда ему стали накладывать повязку чуть пониже паха, оказалось невозможным стащить брюки с распухшей ноги. И по приказу грубых, нетерпеливых санитаров двое солдат в белых халатах разрезали ножницами сверху донизу штанину из грубой ткани, обнажив натянувшуюся окровавленную кожу, измазанные голени, выпирающие из башмаков, съежившийся, пристыженный член. Исчезло это темное равнодушное пятно, исчезли следы крови; кожа раненого теперь цвета чистого воска и сверкает в полумраке белизной, напоминающей о вечности.

— Вы знаете этого беднягу? Кто-нибудь видел его прежде?

— Он не здешний. Наверное, прошагал много километров, чтобы попасть в Серкал Ново.

— Откуда он взялся? Кто он и как его зовут?

Его зовут Жоан Портела, Жоан Розарио Портела. Перед койкой проходит процессия теней с печальными монотонными голосами. Голосами, подобными холодному дуновению ветра, отзвукам сна, охраняющего незнакомца.

— Он явился издалека, из Бежа. А может быть, откуда-нибудь и подальше, кто знает?

— В удостоверении сказано, что он из Симадаса. Родился и проживает в Симадасе, район Бежа.

Штанину на здоровой ноге сначала не трогали, но перед приходом врача ее тоже разрезали и сняли ботинок. И Портела так и остался лежать неподвижно, словно внезапно умерший и ограбленный в спешке — одна нога в башмаке, другая босиком, — сверкая белоснежной повязкой в тускло освещенной палате, будто мертвец под луной, приманка для любопытных призраков.

— Вот что значит судьба. Человек приплелся в Серкал Ново невесть откуда, а с ним эдакое приключилось.

— Бывает. Если не знаешь, куда ступаешь, будь готов к любым неожиданностям.

— А кто может похвастать, что всегда знает, куда ступит?

— Тоже верно. Неприятности обычно сваливаются на голову, когда меньше всего их ждешь.

— Послушайте! Да помолчите вы хоть немного…

С койки доносится стон:

— Ох… ох-ох-ох…

— Снова начинаются боли, — вполголоса переговариваются призраки.

Много их прошло мимо койки больного, но задержалось лишь трое: два солдата в белых халатах, исполняющие обязанности санитаров, и жандарм в военном мундире из толстой ткани, расстегнутом из-за невыносимой жары; на согнутой руке у него болтается каска, на груди скрещиваются патронные ленты. Судя по его снаряжению, мощно заключить, что это солдат охраны, ожидающий здесь, когда настанет время сменить на посту товарища.

От сильной боли и оттого, что он лежит, больной не может хорошенько разглядеть склонившиеся над ним фигуры. Он смутно различает какие-то тени, темную и две светлые, будто меловые утесы. Улавливает отдельные слова, замечания, слышит доносящиеся словно из другого мира голоса этих теней; они гадают о том, какие причины могли привести этого человека на стрельбище, прямо под огонь.

— Вероятно, он охотился, его друг нес кролика и ружье. А возможно, собирал осколки снарядов? Или просто так брел наугад?

— Ох-ох-ох… — стонет Портела.

— Ему очень худо, — сочувственно замечает солдат с каской.

Он приближается к больному и укрывает его одеялом.

— Надо думать, ведь пуля задела артерию.

— А ее сумеют зашить?

Санитары об этом понятия не имеют.

— Наш лейтенант велел позвонить, если боли резко усилятся. Он наложил повязку и был таков.

— Ах, — бормочет часовой. — Значит, боль станет еще сильнее?

— Это уж как водится. А коли у него терпения не хватит, лейтенант разрешит сделать ему укол, пусть заснет…

— Обезболивающий, да?

— Он самый. Специальный укол, чтобы он ничего не чувствовал.

Трое военнослужащих, стоящих у кровати раненого крестьянина, потрясены его страданиями. Солдат с каской, которому положено отдыхать, прежде чем заступить в караул, и два других солдата, назначенные дежурить в лазарете, ожидают прихода лейтенанта-врача в надежде на то, что его распоряжения и его всесильная наука помогут удалить из этого измученного тела засевшую в нем пулю.

— А если позвонить?

Всякий раз, когда раненый стонет, часовой страдальчески морщит лицо.

— Рано еще, наш лейтенант не любит, чтобы его беспокоили. Он велит звонить лишь в случае крайней необходимости. Я ведь правильно говорю, Скреби Котелок, а?

Скреби Котелок, второй санитар, кивает головой в знак согласия.

— Лишь когда боль станет действительно невыносимой, можно сделать ему укол.

— Обезболивающий укол?

— Вот-вот, именно.

Они закуривают сигареты и отходят в глубь комнаты, молча садятся, пуская колечки дыма, и каждый стремится вместе с дымом отогнать подальше собственные мысли. Время бежит, час смены караула близится, о чем возвещают крики часовых, в теплой ночи расхаживающих вокруг казармы.

«Может быть, военный врач уже в пути, он направляется в госпиталь, повеселившись на вечеринке в кафе или прослушав по радио трансляцию футбольного матча. Может быть, он обсуждал этот случай со своим коллегой, например, из бесплатной больницы и сейчас возвращается, разумеется без всякой спешки и паники, потому что отлично знает, что делать; он уверен в себе, как все, кому приходилось воочию видеть смерть и кто не раз заставлял ее отступать метко нанесенным ударом. А вдруг, о, ведь и такое может случиться, вдруг этот бедолага, человек штатский и не подлежащий военным законам, не имеет права лечиться в госпитале и его переведут в больницу? Разве когда-нибудь уразумеешь все уставные тонкости», — размышляет про себя часовой.