К и т л а р у. И вы возвратились?

М а р ч и к а. Погоди. Не перебивай. Сейчас самое интересное начнется. Прямо кино. Я как увидела, что, пока по начальству языком чешу, цесарки мои мрут как мухи, так и дунула в область, нашла там хорошего человека и говорю ему: «Я, Марчика Тунсу, пришла протестовать по проблеме цесарок, поскольку они являются народным достоянием». И давай и давай… Что из восемьсот осталось три сотни. Пусть, мол, поедут на место происшествия — сами убедятся. Прошел месяц, прошло два, и, когда приехал к нам этот товарищ, дяденька Захария — председатель и дядюшка Вангеле — бухгалтер, чтоб им ни дна ни покрышки, сказали, будто у нас тех самых цесарок и в помине не было, будто они ничего о том слыхом не слыхивали, будто это Марчика Тунсу рехнулась и у нее там всякие… гальюнцинации перед глазами крутятся. Так что я решила: уж раз я все равно здесь, у вас в Бухаресте, выступаю с ансамблем песни и пляски нашего района на республиканском смотре — между прочим, я и три года назад тоже пела, и если бы наш дирижер Каркуляну не пялил глаза на Тицу Василе, то я, а не она получила бы первую премию… Так вот, я и подумала: почему бы мне не прийти к вам, чтобы вы пропечатали это в газете?

К и т л а р у (с теплой улыбкой). А на фестивале что вы поете?

М а р ч и к а. «Не едет мой милый, не едет…».

К и т л а р у (приветливо). А мне не споете?

М а р ч и к а. Спою, если напечатаете!

К и т л а р у. Конечно, напечатаю.

М а р ч и к а. Тогда спою.

И пока она поет, сцена наполняется удивленными, остолбенелыми  с о т р у д н и к а м и, застигнутыми врасплох этим необычным зрелищем.

П а с к а л и д е (вбегая, искренне встревоженный). Что с тобой, старик, ты с ума сошел?

К и т л а р у. Да!.. И прекрасно!.. И замечательно!.. И здорово!.. (У рампы.) Товарищи, не презирайте сумасшедшего. Разве первый человек, который в космическом корабле отправился к звездам, не был безумцем? А тот, кто, склонившись к кроватям прокаженных, остался с ними в Африке на целых сорок лет, не был сумасшедшим? А неизвестный, который, чтобы доказать меру человеческого терпения, прошел сквозь «пылающую пустыню», где тлеет кожа на теле человека! Разве его не называли сумасшедшим? Граждане, не бойтесь безумцев, опасайтесь предателей, лицемеров, иуд и подлецов… (Пауза.) Но мне кажется, что вы устали. Нет? А я устал. Так что предлагаю антракт на пятнадцать минут. Согласны? Спасибо!

З а н а в е с.

Та же декорация. Несколько дней спустя.

П а с к а л и д е. Ты чего там строчишь, Китлару?

К и т л а р у. Статью.

П а с к а л и д е. Ты, наверное, и по поводу моей смерти статьей разразишься.

К и т л а р у. Ради такого случая я издам экстренный выпуск. (В телефон.) Манолеску ко мне.

Входят  О т и л и я  и  Б р а х а р у.

Садитесь.

Входит  М а н о л е с к у.

(В трубку.) Туркулец, зайди ко мне со вчерашними телеграммами из-за рубежа. (Со сдержанной резкостью.) Манолеску, твои материалы не пойдут. Ни один. Возьми их и прочитай еще раз.

У Манолеску вытянулось лицо.

А ты, Брахару, просто издеваешься над читателями.

Б р а х а р у. Я?

К и т л а р у. Именно. Ты, видимо, или считаешь их наивными дурачками, или рассчитываешь, что газету никто не читает.

Входит  Т у р к у л е ц.

Туркулец, дай-ка мне полосу. (Брахару.) Заголовок (читает): «Конрад Аденауэр{45} выехал в Париж для встречи с де Голлем{46}». Это заголовок, а теперь содержание. (Читает.) «Конрад Аденауэр выехал в Париж для встречи с де Голлем». Точка. Журналистика подобного типа оскорбительна для читателя. Вот уже пять дней, как мы пытаемся как-то изменить работу газеты.

Т у р к у л е ц. И результаты заметны.

К и т л а р у. «Заметны», «наблюдаются». Не должно наблюдаться, должно бить в глаза. Отилия, давайте прочтем ваш материал.

Все остальные выходят.

(После паузы.) Отилия, я — невозможный тип.

О т и л и я. Вы?

К и т л а р у. Я — неудобный, неуравновешенный, резкий… Это идет от…

О т и л и я. Застенчивости.

К и т л а р у (удивленный). Вы так думаете? (Коротко.) Ну ладно, оставим психоанализ. Заголовок? Какой заголовок? (Читает.) «Преждевременные роды, преждевременные браки, преждевременная смерть». Это о чем речь?

О т и л и я. Во-первых, о роддомах. Я видела, как выращивают детей, рожденных раньше срока. С какой самоотверженностью выхаживают преждевременно родившихся. Я присутствовала на бракоразводном процессе, ей семнадцать, ему девятнадцать. Они познакомились восьмого января, поженились двадцать седьмого, подали на развод пятого февраля.

К и т л а р у (читает). «Преждевременные браки…». Хорошо… Хорошо… Очень хорошо… Отлично. (Находит в рукописи листок.) Что это?

О т и л и я. Простите. Это к статье не имеет отношения.

К и т л а р у. Стихи? Вы пишете стихи? (Читает.) «Упрек. Ему».

(Ставит свою «визу» на «материале».) Пойдет. Во всяком случае, стихи ясные, понятные… Ну-ка, прочитаем еще раз. «Упрек… Ему». (Искренне удивлен.) «Ему». Кому «ему»?

О т и л и я. Этого я не могу сказать.

К и т л а р у. Почему, Отилия?

О т и л и я. Потому что не хочу.

К и т л а р у. Что значит — не хочу? Я же ваш начальник.

О т и л и я. Ах начальник?! Тогда другое дело. Так что — это приказ? Вы не догадываетесь?

К и т л а р у. О чем я должен догадываться? Я знаю, что вы влюблены. В кого, Отилия?

Долгая и неловкая пауза.

В меня?

О т и л и я (просто). Да… (Выйдя из образа.) Давай пропустим эту сцену.

А к т е р. Почему?

Д ж и н а. Я ее не репетировала как следует, и вообще она ужасная. (Режиссеру в кулисах.) Маэстро!

Р е ж и с с е р (входя). Что случилось?

Д ж и н а. Пропустим эту сцену.

Р е ж и с с е р. Почему?

О т и л и я. Она фальшивая. Кто я такая в этой пьесе? Автор дает общую ремарку: «Отилия Паску, тридцати лет». А дальше? Что я знаю о себе? Что было в моей жизни? Что я пережила? Какие у меня были радости, какие огорчения? Могу я узнать, почему я его люблю?

А к т е р. Законный вопрос!

Д ж и н а. Потому что он неуклюжий, замкнутый, замороченный работой, но одаренный мужчина? Но в Румынии по меньшей мере несколько миллионов одаренных мужчин. Не могу же я любить всех!

А к т е р. Меня ты вполне убедила.

Д ж и н а. Может, вы мне объясните, какого рода чувство я к нему питаю? Я его люблю застенчиво, скрытно, не имея мужества признаться. Почему у меня нет мужества? Может, это запрещено законом? И откуда вы вытащили на свет божий эти схемы? Где автор? (Выходит к рампе.) Вы в зале? Ничего не видно — свет прямо в глаза. Маэстро, не сердитесь… Может быть, вы сумеете объяснить мне роль, чтобы я знала, что мне играть. Молчите… (Огорченно.) Просто не знаете, что сказать… Маэстро, вы написали семнадцать пьес, я их прочла, в некоторых из них даже играла: в них нет ни одной мало-мальски приличной женской роли. Это вас не тревожит?