П л а т о н (величественно). Ну так уж и провинился! Я всего лишь простой гражданин.

Д и о г е н. Ну так уж и простой!

П л а т о н (весьма снисходительно). Философам следовало бы любить друг друга. Негоже одному философу науськивать людей на другого философа.

Д и о г е н. Но разве люди — бессловесные животные, чтобы позволять себя науськивать?

П л а т о н. Именно об этом и я хотел тебя спросить.

Д и о г е н. Тебе не кажется, что мы теряем время?

П л а т о н. Для Диогена у меня время есть.

Д и о г е н. Быть может, речь шла о моем, а не о твоем времени.

П л а т о н (не снисходя до обид). Почему ты так упорно стараешься быть злым? Ведь это не отвечает твоей внутренней сущности.

Д и о г е н. Откуда ты знаешь?

П л а т о н. Люди злые по натуре не довольствуются злыми речами, они причиняют зло.

Д и о г е н (удивленно). А я не причиняю зла?

П л а т о н. Нет. Ты забавляешься.

Д и о г е н. Ты оскорбляешь меня.

П л а т о н. Человеческая жизнь — вещь серьезная. А тебе нравится развлекаться.

Д и о г е н. Ты полагаешь, что писавший комедии Аристофан{115} менее велик, нежели трагик Еврипид?

П л а т о н. Я полагаю, что существуют как серьезные, так и смешные вещи, но их не следует смешивать.

Д и о г е н. Не я их смешиваю. Жизнь.

П л а т о н (мрачно). Нехорошо издеваться над серьезными вещами.

Д и о г е н. Ты имеешь в виду историю с петухом?

П л а т о н (несколько обеспокоенный тем, что в разговоре был затронут конкретный факт, которого он не хотел касаться). В том числе и ее.

Д и о г е н. Я думал, она и тебя позабавит…

П л а т о н (глядя на него сквозь полуопущенные веки). Возможно, она меня и позабавила бы, будь она на самом деле забавной. В тот момент, когда я говорил своим ученикам о человеке, появляешься ты с ощипанным петухом и кричишь как сумасшедший: «Вот человек по Платону!» Разве в этом был какой-нибудь смысл?

Д и о г е н (смеясь). Ну как же — ты ведь говорил, что человек — это двуногое без перьев! Ощипанный петух тоже двуногое без перьев.

П л а т о н (чуть раздраженно). Упрощаешь, Диоген.

Д и о г е н (хитро улыбаясь). Я упрощаю?

П л а т о н. Ты смышлен. Я с радостью стал бы твоим другом.

Д и о г е н. Еще бы не с радостью. Ведь друг — более полезное двуногое, чем враг.

П л а т о н. А ты даже враг мне?

Д и о г е н. Ну что ты! Просто мне не нравится, когда умный человек поступает в услужение к дураку.

П л а т о н. Не понимаю.

Д и о г е н (с притворным изумлением). Как, разве в мире бывает что-то, о чем Платон мог бы сказать, что он не понимает?

П л а т о н. Обычно я не понимаю того, что происходит со мной. О чем ты говоришь?

Д и о г е н. Я видел, как на роскошном пиру ты ел только оливки. И я спросил себя: что же это происходит, если Платон, который пристроился при дворе Дионисия в Сицилии из любви к изысканным яствам, не притрагивается к ним теперь, когда они стоят перед ним?

П л а т о н. В Сицилии я тоже питался одними оливками.

Д и о г е н. Тогда почему ты поехал именно туда? Разве в Аттике в тот год был неурожай оливок?

П л а т о н. Дионисий — мне друг!

Д и о г е н. Дурак — друг Платона?

П л а т о н. Друзей мы выбираем не только по уму, но и по доброте.

Д и о г е н. Тогда за что же ты хочешь сделать своим другом меня?

П л а т о н. И за ум и за доброту.

Д и о г е н. Как бы ты ни старался мне польстить, я не смогу быть добрым по отношению к тебе.

П л а т о н. Ты мне завидуешь, потому что ты беден?

Д и о г е н. Ты должен был бы мне завидовать, потому что я беден.

П л а т о н. Если б я не видел, как ты моешь несколько листьев салата на площади! Весь твой обед!

Д и о г е н. Для меня этот салат — столь же роскошный обед, как сотня жареных баранов у Дионисия.

П л а т о н. Будь ты поснисходительнее к тупости Дионисия, тебе не пришлось бы мыть салат на площади.

Д и о г е н. Мой ты салат на площади, тебе не пришлось бы быть снисходительным к тупости Дионисия.

П л а т о н. Положим, ты прав. Но можно говорить правду и не живя в такой бедности.

Д и о г е н. Но если жить слишком богато, ее никогда не сможешь высказать, Платон.

П л а т о н. У меня есть небольшой домик на окраине города. Давай жить там вместе. Брось дурачиться, ты ведь взрослый человек, не раздражай никого этой своей бочкой… Если ты пойдешь со мной туда, мы будем жить не так хорошо, как при дворце Дионисия, но и не так плохо, как в твоей бочке, а именно так, как подобает старым и мудрым людям.

Д и о г е н. Ничего хорошего не получилось бы. Прежде всего, мы ужасно бы ссорились.

П л а т о н. Из-за чего?

Д и о г е н. Думаешь, я смогу бесстрастно выслушивать твои шутки вроде «идея-стол» и «идея-кубок»?

П л а т о н. Почему ты считаешь это шутками?

Д и о г е н. Потому что стол и кубок я вижу, а идею-кубок и идею-стол не вижу и не могу видеть.

П л а т о н. Но это же очень просто: у тебя есть глаза, которыми ты видишь стол и кубок, но у тебя нет или еще нет внутреннего зрения, чтобы увидеть идею-стол и идею-кубок.

Д и о г е н. Ну вот мы и начали ссориться.

П л а т о н (спокойно). Мы не ссоримся, Диоген. Мы спорим.

Д и о г е н. Ты можешь столь же бесстрастно спорить о чем угодно. Даже о брате, умри он у тебя. А я выхожу из себя, ору, в ярости стучу кулаками и топаю ногами. У меня нет твоего внутреннего зрения, благодаря которому я увидел бы идею-стол и идею-кубок. Я увижу кубок и швырну его тебе в голову, увижу стол и опрокину его на тебя. (Орет.) Платон, я чувствую! Я живу, Платон! И пошел ты к черту со своими идеями, со своими призраками!

П л а т о н (холодно). Я не заставляю тебя в них верить.

Д и о г е н (горячась). Ну и что же, что не заставляет!.? Думаешь, у меня нет своих сомнений, своих кошмаров?

П л а т о н. Тем скорее мы поймем друг друга.

Д и о г е н. Тем скорее мы друг друга уничтожим.

П л а т о н. Из всего, что я сказал, по-твоему, ничто не заслуживает внимания?

Д и о г е н. А о чем я тебе толкую, человече? Именно потому, что твои слова кажутся мне заслуживающими внимания, именно потому, что меня волнуют твои глупости, я не смог бы находиться рядом с тобой!

П л а т о н (довольная улыбка на миг оживляет его мраморное лицо). Значит, ты меня не презираешь?

Д и о г е н (кричит). Я тебя ненавижу! И восхищаюсь тобой! И люблю тебя! Но я чувствую себя лучше вдали от тебя. Если я рискну приблизиться к солнцу — к солнцу, которое я так сильно люблю, которое согревает меня в моем одиночестве, — оно растопит мои крылья, как крылья Икара{116}. Или ослепит меня. Или превратит меня в прах. Нет, Платон, лучше уж нам находиться как можно дальше друг от друга.

П л а т о н. Ты безумец, Диоген. Ты похож на старика Сократа, но ты — безумец.

Д и о г е н (внезапно успокоившись). Мы оба безумны, Платон. Признай!

П л а т о н. Не признаю!

Д и о г е н. Тебя обуревает гордыня.

П л а т о н. Нас обоих обуревает гордыня, Диоген. Признай!

Д и о г е н (широко улыбаясь). Признаю.

На веревке, протянутой между бочкой Диогена и деревом, сушится какое-то тряпье. Д и о г е н  в одной рубашке лежит на траве рядом с бочкой и задумчиво смотрит в небо. Из бочки появляется голова  Г и п п а р х и и — сонное лицо ребенка, привыкшего просыпаться значительно позднее восхода солнца; глаза еще полны ионных грез, губы приоткрыты, как для поцелуя.

Г и п п а р х и я. С добрым утром, Диоген.

Д и о г е н. Правда, уже не совсем утро, Гиппархия. Тебе следовало бы вернуться домой.