– Ты это, товарищ капитан, брось, – обернулся Мартынов к особотдельцу. – Илья меня в сорок первом прикрывал, от смерти спас, один против десяти фрицев вышел и победил. Я просто уверен, это какая-то ошибка, что он оказался здесь.

– Да нет никакой ошибки, гражданин капитан. Осуждён по статье сто тридцать девять УК РСФСР – убийство по неосторожности. Должен был быть отправлен в лагерь на год, но не захотел отсиживаться на нарах, как дезертир какой, и попросился на фронт – искупить свою вину. Трибунал учёл мои заслуги и отправил сюда.

– Так, ты давай вот сюда садись и рассказывай всё подробно, – указал мне Мартынов на скамью. – Кстати, вот познакомься. Это комиссар эскадрильи Борейко Филипп Авдеевич, – кивнул он на сидящего сбоку стола худощавого мужчину с круглыми очками на лице. – Ну а капитана госбезопасности Гольца ты уже знаешь. Зовут его Яков Андреевич. Мужик он хоть строгий и суровый, но справедливый.

Особист едва заметно хмыкнул.

Ну я и рассказал всё как было без утайки.

– Подожди, майор, – подсел ближе Голец. – Получается, что, если верить тебе, та баба тебя первая ударила и хотела ударить второй раз, но ты перехватил дубину, и она от этого упала и ударилась головой, отчего и померла?

– Получается, что так, гражданин капитан. – Я сделал вид, что не заметил его обращения ко мне по моему теперь уже бывшему званию. – Только, кроме меня, этого никто подтвердить не может, свидетелей-то не было. Да я и сам виноват. Надо было в первую очередь в особый отдел идти, но я как эту рожу лоснящуюся и довольную увидел, у меня в голове все предохранители повыбивало. Это же Ленинград. Там иной раз на улице навстречу попадаются люди, истощённые, как скелеты, везущие за собой саночки с маленькими свёртками из простыней, в которые завёрнуты их умершие от голода дети. А эта мразь продукты, что мы привозили, воровал и за золото продавал. Да ещё и мне долю осмелился предложить. Вот я и не выдержал. Ну а раз такой несдержанный, то за это и буду отвечать.

Когда я говорил про истощённых людей в Ленинграде, заметил скептический взгляд комиссара. Подошёл к столу, на котором стояли две кружки с уже остывшим чаем и лежали несколько кусков хлеба. Примерно отломил на глаз сто двадцать пять граммов и отложил в сторону.

– Вот это суточная норма хлеба для детей и иждивенцев.

Положил сверху ещё столько же.

– А это суточная норма рабочего. И часто, кроме хлеба, больше есть нечего. Сейчас, конечно, нормы увеличили, но в городе ещё очень тяжело с продовольствием. А ещё учтите, что в этом хлебе вместе с мукой могут быть намешаны целлюлоза, обойная мучная пыль, отруби, солод, овёс с шелухой. – Я посмотрел на сидящих и заворожённо смотрящих на крохотные кусочки хлеба командиров. – Я когда эту харю сытую увидел, так просто взбесился. Даже про пистолет не вспомнил, а то бы просто шлёпнул гада прямо на месте.

– Знаешь, майор, – внимательно посмотрел мне в глаза особист, – а я тебя понимаю. Я и сам, наверное, не сдержался бы.

– А я вот чего не пойму. – Мартынов покрутил в пальцах карандаш. – Ты же истребитель. Почему тебя к нам, к штурмовикам, отправили, а не в истребительную штрафную эскадрилью? Тебя же переучивать надо. Ты на «илах»-то сможешь?

– Да мне как-то выбора никто не давал. Куда направили, там и буду воевать. А смогу ли… Есть мнение, что советский лётчик может летать на всём, что летает, а в некоторых случаях и на том, что летать в принципе не может. Так что не боись, гражданин начальник, смогу.

В блиндаже раздались сдержанные смешки.

– Ты вот что, Илья, давай, когда без лишних ушей, без этих вот «граждан». По имени-отчеству, если уж на то пошло. Ты как, Яков Андреевич, не будешь возражать?

Особист лишь молча махнул рукой.

Так началась моя служба в штрафной штурмовой эскадрилье. Самолёт мне выделили одноместный. Впрочем, половина машин были такими. На остальных кустарным способом оборудовали место для стрелка – кабину смерти. Брони здесь не было от слова «вообще», и стрелки гибли очень часто. Штурмовик при первом взгляде производил неизгладимое впечатление: весь в заплатках и пятнах от свежей краски.

Забравшись в кабину, я осмотрелся. Разница с тем «ильюшиным», на котором я летал в двадцать первом веке, всё же есть. Да и сама кабина, на мой взгляд, немного потеснее. Или мне это только кажется. Пошевелил педалями, ручкой управления, пробежался глазами по приборам. Буду надеяться, что ты меня не подведёшь. Я любовно похлопал по верху приборной панели. Не подведи меня, нам с тобой летать долго.

Объяснили мне, почему срок нахождения в штрафной эскадрилье не указан. Отчисление из её состава происходит лишь по представлению командира дивизии, к которой она приписана, на основании количества и качества выполненных боевых вылетов, ну, или вследствие естественной, так сказать, убыли.

Потери среди штурмовиков вообще были большие, что уж говорить о штурмовиках-штрафниках, которых чаще других отправляли на боевые задания без истребительного прикрытия. Из двенадцати машин эскадрильи лишь три остались от прежней матчасти, остальные девять были переданы из других полков взамен выбывших. Понятно, что новые штурмовики шли в строевые части, а нам доставались уже побитые жизнью и противником машины.

Первый вылет на боевое задание состоялся уже на следующее утро. Предстояло нанести удар по зенитным батареям, прикрывающим обнаруженный разведкой склад. Следом за нами идёт строевой штурмовой полк, который и будет уничтожать сам склад, а мы расчищаем для них путь. Ну да, нас командованию не особо и жалко.

Получил карту, изучил маршрут. Я теперь левый ведомый четвёртого звена. Штурмовики здесь летают тройками. Командир звена – бывший старший лейтенант Роман Яковенко. Здесь оказался за трусость. При пересечении линии фронта попал под сильный зенитный огонь и не нашёл ничего лучшего, как вернуться на свой аэродром с неизрасходованным боекомплектом. Как только не побоялся садиться с подвешенными бомбами. От расстрела спас командир полка, походатайствовавший перед трибуналом о направлении в штрафники. Когда вчера меня ему представляли, он вдруг вытянулся по стойке смирно и первым вскинул ладонь к виску. Молча. Как нам уже было сказано, товарищей здесь нет.

Занимаю своё место в кабине и жду команды на взлёт. Двигатель «ила» уже прогрет и мерно молотит на холостых оборотах. Вот со стороны штаба в воздух взлетела зелёная ракета. Прибавляю газ и выруливаю вслед за ведущим на полосу. Мы взлетаем первыми. Это хорошо. Будет несколько лишних минут, чтобы хоть прочувствовать машину, пока кружимся чуть в стороне от аэродрома, ожидая взлёта остальных штурмовиков.

Ну что сказать, утюг – он и есть утюг, хоть и с крыльями. Особенно для меня, истребителя. Обзор из кабины тоже, как говорится, не айс, особенно назад: там его попросту нет. Радовало вооружение. Две 23-миллиметровые пушки ВЯ, две 20-миллиметровые пушки ШВАК и два 7,62-миллиме-тровых пулемёта, восемь ракет РС-82 или РС-132. Плюс до шестисот килограммов авиабомб. Правда, больше четырёхсот килограммов брали очень редко. Вот и сейчас под брюхом моего штурмовика шесть бомб ФАБ-50. Опыт бомбометания у меня хоть и небольшой, но имеется, так что, надеюсь, справлюсь.

Наше звено заходит на цель первым. Мы должны по максимуму вызвать на себя огонь зениток. Соседний полк пытался нанести удар по этим складам, но понёс большие потери, а задачу так и не выполнил. И вот тогда командование решило бросить туда штрафников, то есть нас. Обещали дать в прикрытие истребители, но это неточно.

Линию фронта пересекли на малой высоте на предельной скорости. Почему-то не удивило, что идём одни, без истребителей. Перед целью набрали тысячу метров – блин, как же долго он взбирается на такую высоту. Навстречу потянулись трассеры немецких скорострельных зениток. И было их просто до одури много.

– Ольха-два, атакуй зенитную батарею, ориентир четыре! Ольха-три, твои зенитки левее ориентира шесть! Я по центру! Работаем! – раздаёт указания ведущий.