— Закурить не найдется?..

— Некурящий он, инфаркта боится…

— Рыцарь печального образа…

Семен шел, чутко вслушиваясь в звуки шагов — неприятно, когда внезапно бьют в спину, — но не оглядывался. Ребята начитанные, может быть, недавние отличники или, как принято их теперь называть, хорошисты, решили просто поиздеваться и отвалить.

— Коробейник он…

— Аршин мал-алан…

До электрички им, соображал Семен, остается самая малость, но тянуть время ему не удастся, — скверик кончался, а там, за узким проходом, чернела пустынная площадь, и там они совсем обнаглеют.

Семен свернул на травку, сочно зеленеющую под фонарем, поставил в сторону ящик с корабликом. Вначале они будто бы растерялись, увидев, как Семен, спокойный и даже задумчивый, поджидает их. Только тот, обиженный, в красной рубахе, не замедляя шага, подошел близко.

— Закурить, спрашиваю, не найдется? — спросил он.

— Не курю, для других не ношу, — отозвался Семен.

— Может, закуришь?..

Малый рылся в кармане, остальные молча подступали. Карауля их прояснившимися глазами, Семен прижался спиной к фонарному столбу: так надежнее. Не уследил он за рукой близко стоявшего малого. Неумело ударив в грудь, тот отскочил, снова набросился; дружки пошли стеной. Двух-трех Семен успел достать кулаками, оторвался от столба и на этом кончился. Зашли сзади, крутанули; рубили сплеча, не давая упасть. Разбежались разом — то ли заметили кого, то ли еще что помешало, но уловил Семен сквозь тошнотворный гул: убегают. Боли он не ощущал, только во рту пересохло и нечем было дышать. По обрывкам слов, по удивленно-недоуменным голосам, уже далеким, догадался — прихватили ящик, вскрыли. Лежа на прохладной земле, Семен полуобморочным сознанием отмечал, как удаляются они, дерутся между собой, отнимая друг у дружки кораблик. Потом далеко и смутно, как во сне, хрястнуло — будто лопнула струна.

И у Семена в груди что-то лопнуло, и сразу с облегчающим стоном он глотнул воздух.

Легко и пусто сделалось в нем. И постепенно в этой головокружительной пустоте выделялась слабая еще радость. Не убили, не пырнули ножом, не отбили печенки. Так себе — съездили пару раз по уху, по шее. Семен отполз со светлого места за сирень, передохнул, попытался встать. Поднялся, хватаясь за решетку изгороди, удержался на ногах.

Выбравшись из скверика, медленно побрел, сам не зная зачем, к железной дороге. Мимо вокзала, мимо светофоров, брызжущих в затекшие глаза красным светом. Споткнулся на путях, встал на четвереньки — и так до самого поля добрался, до стерни, наткнулся на охапку соломы, упал.

Солома приняла его, сняла боль, не ту, что ломила сейчас ноги и руки, а другую. Эта долго копилась и высвобождалась теперь. Семен засыпал, видел сны, в снах — детство, которое, засев в тайниках памяти, будто выждало своего часа, чтобы нашептывать и нашептывать о себе. Семену виделся маленький мальчик, с пушистой, как у цыпленка, головой; бледное городское лицо его морщится, ловит солнечный свет, глаза запоминают: вот гуси, вот телега, вот лебеда… Так много нового, что он, дитя эвакуации, слабеет от жадности, с какой слушают его уши и глядят глаза. Не гудит небо, не тявкает зенитка, стоявшая у них под окном на детской площадке, не дрожит мать. Доверчиво засыпает мальчик на первой в жизни соломе. Тихо сеется из неба, прохладно ложится на него роса…

Так во сне спящим себе приснился Семей. Прохлада была настоящая — Семена знобило. Разодрав веки, Семен выпрямил затекшие ноги, полежал, уставясь в белесое, близкое к рассвету небо. Перевернулся, ткнувшись в солому, сильно, как зверь, втянул в себя ржаной дух.

Обратно он шел полем, беря правее, на старые каменные домишки станционного городка. Унимая дрожь, перескакивал через сизые, росой тронутые рельсы, напевал.

Вспомнилась, напросилась та песня — ресторанная. И не было уже в ней печали для Семена, в ней слышалась надежда.

На востоке небо розовело, а самый низ тлел угольком. Все яснее становилось вокруг, но близ домов и среди деревьев еще держалась дремотная мгла.

Мучительно припоминая, в какую дверь надо стучаться, Семен продрался сквозь кусты акации, очутился прямо перед окном. В нем горел свет, и на тюлевой занавеске пошевеливалась смутная тень.

Семен тихонько побарабанил пальцами по стеклу. В медленно образовавшемся просвете рассмотрел лицо Клавы. Семен почувствовал, как зачастило сердце, понял: если не сядет тут же — упадет. Вся боль, вроде бы унявшаяся, разом пробудилась, подкосила. Обступала его и жглась крапива, но Семен опустился на землю, сидел, не зная, что будет дальше.

Он слышал, как вышла Клава в коридорчик, поскребла дверь, высматривая, видимо, в щель — есть ли кто. Может, она и узнала уже его, но не верила еще, что мог он, Семен, припереться сюда среди ночи. А он сидел, не в силах вымолвить хоть бы одно слово — немой, непонятно отчего оцепеневший.

— Семен! — наконец слабо позвала Клава. — Это ты? Что ты тут потерял?

Сгорая от стыда, Семен отчаянным усилием сдвинулся, потянулся к двери.

— Клава… — хрипло прорвалось из него.

— Иди, Семен, голубчик, домой… Отоспись, — стала увещевать его Клава сдавленным голосом. — Поздно уже…

— Не пьяный я, Клав, — прошептал Семен. — Некуда мне деваться…

Клава, что-то бормоча про себя, откинула крючок, показалась — в телогрейке, накинутой поверх ночной рубахи, в шлепанцах на босу ногу.

— Что с тобой, Семен? — негромко, но строго спросила она, не решаясь подойти близко. — Неужели…

— Ну да, — отозвался Семен из крапивы. — Сейчас я встану. Слабость женская в коленках…

— Неужели они? Значит, Танька правду говорила: за тобой будто пошли…

— Было немножко… Для разнообразия.

— Семен…

Она подала ему руки, помогла подняться и отшатнулась: разглядела лицо Семена.

— Господи…

— Ерунда, — сказал Семен, скрывая испуг: разукрасили, видать, здорово. — Ты меня чаем напои…

— Иди, только тише топай, — обняв Семена одной рукой, зацепив пальцами за брючный ремень, Клава втащила его, тяжелого, вконец растерянного от приступа слабости. — Мишутка просыпался, животиком мучался, еле уложила…

Она доволокла его до одной-единственной кровати, а он замотал головой — на чистую-то постель! — но сопротивляться долго не смог.

Клава выскользнула в сенцы. Зашипел керогаз, звякнула кастрюля.

При свете настольной лампы, поставленной на щелястый пол, комнатка казалась высокой, но уютной, до того чистой и уютной, что Семен невольно попытался прихорошиться. Хотя бы стряхнуть соломинки, пригладить волосы. Не вышло. Устав досадовать на себя, он принялся осматривать комнатку. Затаился вдруг: стояла в углу, прижатая боком к стене, железная кроватка, и в ней, услышал Семен, посапывал человечек. Можно было различить в сумраке выпростанную из одеяла ручонку, которая будто приготовилась поймать что-то легкое и невидимое, падающее сверху. Завороженный, будто бы первый раз видя детскую руку, Семен не двинулся, когда Клава внесла в комнату тазик с горячей водой. Она заслонила от Семена кроватку.

— Не будешь встревать по пустякам, — шепнула Клава, почувствовав, как болезненно дернулся Семен от прикосновения влажной ваты. — Сама бы справилась…

Семен терпел, постепенно оживал; смотрел из-под распухших век на Клаву, и вот перед ним будто бы Катерина — давнишняя, любящая его. Такая вот тонкая и гибкая, с ловкими, бережными, как эти, руками. И все это — простоволосая, низко склоненная женская голова, кроватка с малышом, слабый, покойный свет, — тоже оттуда, из давнего. Как могло все сложиться…

— Жену вспомнил? — неизвестно как догадалась Клава.

— Ушел я от нее, — шевельнул губами Семен. — Совсем.

Клава, задержав дыхание, на время перестала возиться. Коленки ее, невинно мявшие Семену бок, затяжелели — точно каменья.