Аня пропустила мимо ушей едва уловимую старухину издевку — может, и в самом деле смешна она, Аня, в этой длинной, до колен, тужурке с обвисшими плечами.

— Здравствуйте, баба Груня, — слабо поздоровалась она.

Надо же, она только сейчас, когда ей напомнили о плаще, догадалась: оставила его в машине Николая Семеновича. Однако недолго держалась на душе тоска по новому, белому плащу. Даже легко стало на душе. Когда Аня говорила Евстигнеичу и Федору, во сколько ей обошлось лекарство, она почувствовала смятение: обобрала человека, почти задарма получила драгоценные коробки. А плащ она всего два раза надевала, стоил он шестьдесят два рубля, и его можно сдать в комиссионку. К семидесяти прибавить стоимость плаща — получается сто тридцать два.

— Я его продала, он мне не нравится, баба Груня, — сказала Аня. — А это я так, для смеха, надела. Знакомого встретила.

— Моряка знакомого повстречала, значит, — хитровато сощурилась бабка Груня.

Благостным тихим весельем веяло от старухи, от ее цветов, которые, выпроставшись из глубокой корзины, все еще тянулись к солнцу.

— Как вы приехали, баба Груня? — спросила Аня.

— На машине, на чем еще, — сказала та. — На елеватор хлеб наши возят, вот я с ними и езжу.

— Ой, а я совсем забыла. Не знаете, как там Саша Сазонов.

— Не слыхала, Нютка.

— Если мне на элеватор идти, застану я там машину?

— Не застанешь, так с полчасика подождешь. Фрол, Кузьма, Никита — их трое, которые хлеб-то возят.

— Вот спасибо, подсказали.

— Цветы вот не берут, — пожаловалась бабка Груня, — Изжарюсь я тут…

Аня обогнула вокзальное хозяйство, вышла на пути — вдали, прозрачно синея в мареве, высился элеватор.

Аня зашагала по шпалам, оступившись, чуть не вывихнула лодыжку. Не дожидаясь, когда утихнет боль, она снова побежала вприпрыжку. Теперь, оставшись одна на безлюдном пустыре, Аня поддалась тревоге.

Мимо, по другой колее, с долгим протяжным грохотом пронеслась электричка, обдала спину тугим пыльным вихрем.

Аня еще издали разглядела длинную вереницу автомашин, замерших в ожидании разгрузки, и вдруг ей стало обидно — зря бежала, напрасно тратила силы.

Но вдруг будто тяжелое бремя свалилось с нее — она увидела Кузьму Степичева, шофера. Он лежал на косогоре, греясь на солнце, а когда заметил Аню, сразу вскочил, постоял солдатиком, как бы ожидая приказания. Аня обрадовалась.

— Дядя Кузьма, — наконец обрела голос Аня. — Мне поскорее б домой, к Саше Сазонову. Ничего о нем не знаете?

— Слыхал, что тяжел…

— Вы скоро назад-то?

— Пятнадцатый по очереди.

— Ой!

— Нет, если надо тебе, я погоню так… Покричат ребята, остынут.

— Надо, — сказала Аня.

Кузьма пошел к машине.

— Как вырядилась-то, — сказал он уже из кабины. — За начальство принять можно.

Поплевав на ладони, взялся за руль, и тут же, едва он завел мотор, по всему косогору с травы приподнялись, видимо, дремавшие шоферы, подали голоса. И долго, покуда грузовик Кузьмы катил по обочине, чуть не задевая бортом остальные машины, отводили душу шоферы, словно соревновались — кто похлеще отматерится.

Кузьма вернулся порожняком, посадил Аню в кабину.

— Ну что — уши не заложило? — хмурясь, как если бы сам провинился, спросил он. — Ну, их понять можно. День и ночь туда-сюда.

Проехав с километр, свернули на большак — на дорогу, по которой ходит грачевский автобус.

— Ты на меня не обижайся, Анюта, — сказал Кузьма. — Заходи почаще.

— А я и не обижаюсь, — откликнулась Аня. — Два раза была у вас.

— Мне Клава говорила. Ты это самое… подарок-то возьми, не обижай нас.

Аня промолчала. Вспомнила, как три месяца назад Кузьма, угрюмый, взъерошенный, наговорил глупостей. У Клавы, его жены, начались роды — на два месяца раньше времени. Аня, узнавшая об этом, побежала с тяжелой сумкой через все село, примчалась и увидала: стоит напротив избы грузовик Кузьмы. Аня мельком подумала, что Кузьма мог бы по такому случаю приехать за ней, а он встретил ее в сенях, направив на нее красные, сузившиеся в злобе глаза.

Аня знала, что Кузьма, женившийся на Клаве три года назад, через год после свадьбы стал придираться к ней: почему нет ребенка? Разжигал его и слушок, ходивший по деревне: баба яловая попалась. И когда он, подвыпив, лез к Клаве с кулаками — та прибегала к Ане, раза два оставалась в медпункте ночевать. Но вот однажды пришла она, совсем измученная, тихим изнуренным голосом сказала, что вроде бы затяжелела. Аня подтвердила: да, беременна.

До сих пор Аня помнит, как Клава стиснула ей шею руками, называется, обняла. Душит от радости, не помня себя. Потом она, терпеливо сносившая пересуды, упреки мужа, сделалась нервной и капризной. Как могла, успокаивала ее Аня, следила за ней, и все-таки прошлое сказалось: Клава родила семимесячного.

И Кузьма, потерявший уже всякую веру, видимо, засомневался: не кроется ли во всем этом подвох? Вот он и наговорил всякой всячины там, в сенях, но Ане запомнились слова, которые тогда разозлили ее, а сейчас рассмешили: «Ты ее, падлу, будешь выгораживать. Я же два месяца на курсах был, значит, не мой он…»

«Дурак, — сказала ему Аня. — Меньше надо было дергать Клаву. Семимесячного она родила, раньше срока…»

— По неграмотности вышло, Анюта, — проговорил Кузьма, заметив улыбку Ани. — Виноват. Сначала я на него, на Егорку, глядеть боялся. Как говорят, червь сомнения грыз. Потом смотрю: глазенки мои, нос мой — картошкой… Я думал, думал, чем бы тебе отплатить…

— Бросьте вы, дядя Кузьма, — сказала Аня. — Я за это зарплату получаю.

— Скажет же… — Кузьма от неожиданности даже руки с руля снял, похлопал по коленям. — На твою зарплату мой кот не проживет. Так что не ломайся, забирай отрез. Знаешь, как он мне достался. Я в город ездил, к самому директору ателье. Знакомый он мне. Спрашиваю: какой самый лучший материал? Он мне сразу: крип…

— Кримплен, — подсказала Аня.

— Вот, вот. Он говорит: возьми на брючный костюм. А я ему: девушке, мол, надо. А он мне: как раз девушки носят сейчас брючный костюм. И цвет, говорит, модный — спелая рожь. У меня аж голова кругом пошла от этой науки!..

Аня слушала его рассказ, потом голос Кузьмы стал пропадать. Езда укачивала Аню, по всему телу расплывалась истома. С трудом поднимая затяжелевшие веки, Аня на мгновенье схватывала нестерпимо яркий свет, падающий на ветровое стекло, но вновь погружалась в горячую, давящую тьму. Где-то в уголке сознания блуждала, слабо промелькивала мысль: ждет Саша, ждет Федор, все ждут…

Федор тоже ехал.

С того места, где его высадили, он сначала шел пешком, время от времени оборачиваясь на шум машины, «голосовал», но каждый раз напрасно — автомобили проносились мимо него, как мимо столба.

Подобрал Федора армейский вездеход.

Сейчас Федор из высокой просторной кабины снова и снова обводил взглядом совсем отогревшиеся, стушеванные белесоватой дымкой бугры, светлые лоскутные поля, далекий лес, в котором каждая видная снаружи вырубка похожа на щербинку.

Он заметил, что шофер — молодой солдат в лихо надвинутой на брови пилотке — старается не смотреть на него, но, не выдержав, смотрит, как бы интересуясь, почему Федору не сидится спокойно.

— По земле соскучился… — пояснил наконец Федор. — По полгода в море. Тебе много еще служить?

— Только присягу принял.

— А я, брат, четыре годика отслужил. На подводной лодке. На атомной.

— Говорят, там лысеют.

— Везде лысеют.

Увидел впереди поворотный знак: «Грачевка 3,5 км». От него круто шла на подъем, к березняку, грунтовая дорога.

— Мне прямо… — сказал солдат.

— Ты меня довези, — проговорил Федор. — Понимаешь, там парень лежит, ему восемнадцать лет. Вот в этой дамской сумочке я ему, может быть, жизнь везу.

Солдат удивленно взглянул на него, уже вращая руль, сворачивая на проселок, сказал:

— Нам запрещают возить гражданских.