— А я, между прочим, лейтенант, — успокоил его Федор. — Лейтенант запаса.

За березняком широко распахнулись окаймленные лесами поля. В самой середине простора, в низине, курчавились вербы, стоящие вперемежку с избами.

Федор догадался: это Грачевка…

Деревня как деревня. Вот блеснул зеленоватый, зацветший пруд, за ним открылась безлюдная улица, притихшие, будто сморенные сном, дома. Яблоневые сады. А вот старушка, можно подумать, единственная живая душа, на вопрос Федора отвечает певучим древним голосом:

— Энтая вон изба, дым над трубой…

Федор, помахав солдату на прощанье, толкнул калитку. На крыльцо вышла женщина, настороженно сощурилась на Федора. Вдруг вздрогнула, сцепила руки на груди, и Федор понял: заметила сумочку Ани.

— С Аней все в порядке, — торопливо сказал Федор. — Здравствуйте. Вы, наверно, Анастасия Васильевна…

— Она, она, — кивнула Настасья. — Сумочку-то я вижу, а сама Анютка где?

— Все в порядке, — повторил Федор. — Следом едет.

— Господи… — вздохнула Настасья. — Всю ночь перед глазами стояла девка-то. А я реву, думаю, дура, зачем ее отпустила на ночь глядя? Неизвестно куда…

— Молодец она, достала, — сказал Федор. — Как Саша?

— Живой. Вроде знобит его. Я печку затопила… Идемте в избу-то.

Она, открыв дверь, пропустила Федора вперед. Теплый стоялый воздух и запах медикаментов заставили Федора остановиться у порога, к тому же в примолкшей избе стоял полусумрак, и надо было к нему привыкнуть.

— Сашенька! — протянула Настасья. — Сашенька, к нам добрый человек приехал, лекарство тебе привез.

Федор услышал: скрипнула кровать. Потом он рассмотрел лицо Саши, темное, заостренное.

Какое-то время Федор стоял, охваченный слабостью, но он знал, что это пройдет — это тело его, здоровое и сильное, требовало бегства. Федор сделал вид, что его заинтересовал старый самовар, стоявший на столе слева, — медный, помятый самовар.

— У меня друг коллекционирует, — сказал он.

— А вы его заберите, коли надо, — опечаленно отозвалась Настасья, видимо угадавшая состояние Федора. — Выбросить жалко, а если надо…

Наконец Федор прошел к кровати, сел на табуретку и уже без страха посмотрел на Сашу, которому, казалось, снился хороший сон — губы его, ниточкой обозначенные на исхудавшем лице, коротко вздрагивали, пытаясь изогнуться в улыбке.

Федор сидел и внушал себе, что он не однажды видел такие изможденные лица, только на тех вместо яркой болезненной желтизны проступала бледность. Да, Федор, старпом рыболовного траулера, не раз клал руку на такой сильно обтянутый лоб, и все же то было совсем другое — там, в кубрике, подбадривал матроса, обычно новичка, впервые застигнутого морской болезнью.

— Жарко, Саша? — спросил Федор, легонько коснувшись плеча паренька. — Такая жара только в Африке стоит. Слоны от нее падают, сам видел…

Глаза Саши подергались под веками, долго силились открыться, но так и остались, будто придавленные невидимым грузом.

— В самом деле жарко, — сказал Федор, обращаясь к примолкшей Настасье. — Дышать нечем. Я сам в тропиках точно так вот, как Саша, лежал, думал: дуба дам. Раздвиньте, пожалуйста, шторы, откройте окно…

— Зойка не велела, — прошептала Настасья, однако к окну подошла и стояла в нерешительности.

— Какая Зойка? — сердито спросил Федор.

— Тоже медичка, в аптеке работает…

— Откройте, — сказал Федор.

Не отрываясь, он глядел на парнишку, на его опавшую плоскую грудь, и вдруг ему, завороженному мыслью, что все дело в нехватке воздуха, самому стеснило дыхание.

— Он же здоровый, — сказал он, как если бы сказал о себе — совершенно убежденно. — Тут его закоптили, как леща.

Настасья покорилась, осторожно распахнула окно. Свет полоснул по лицу Саши, и веки его опять задергались, медленно приподнялись; глаза закатились, опустились, совсем справившись с веками, уставились на потолок. Свежо и радостно заструился по избе ветер, занес запах горелой соломы.

Федор смотрел на Сашу пристально и напряженно, как бы помогая парнишке осознать себя. Руки Федора заныли, словно бы в кубрике перед тем, как расшевелить лежащего в беспамятстве матроса.

— Хорошо, хорошо… — говорил Федор, видя, что плохо. — Как тебя зовут-то?

— Шаша, — шевельнул губами Саша и, кажется, разглядел на потолке точку — присохшую муху.

— Хорошо, — повторил Федор.

— Может, не надо, — испуганно зашептала Настасья. — Пусть уж… Может, вам поесть собрать.

— Я блинков давно не ел, — сказал Федор. — С медом.

— Блинков можно, — засуетилась Настасья. — Мука есть, огонь есть. Меда нет, пойду попрошу.

— Липового, цветочного, гречишного — любого меда. Килограмм бы съел.

— Сейчас, сейчас…

Настасья неслышно выскользнула, пробежала мимо окна, хлопнула калиткой.

— Кто-то про слонов говорил… Я слышал, — пролепетал Саша.

Говорил он слабо, одними губами, и Федору приходилось напрягаться, чтобы понимать его.

— Знаешь, — сказал Федор, встав рядом с кроватью. — Слоны сейчас научились летать.

— Как? — глаза Саши стали осмысленными, он увидел вдруг Федора. — А вы кто?

— Я-то? — Федор обрадовался так, что даже забыл, кто он. — Человек я…

— Вижу, — серьезно выговорил Саша. — Но ведь слоны…

— Слоны в Африке. Я там бываю. Потому, что я — старший помощник капитана дальнего плавания.

— Как же летают?

— Происходит эволюция, — начал врать Федор. — Сейчас в Африке выпадает больше осадков, то есть дождей. Образуются водные преграды. Слоны боятся глубокой воды, у них начинают расти уши. Вот такие, — Федор показал. — Ну, машут они ушами, взлетают…

— Хах, — выдохнул Саша, грудь его вздрогнула, сквозь кашель прорывался смех, жалобный, как стон.

— Такие, как ты, у меня невод вытаскивают, в котором по тридцати тонн рыбы, — сказал Федор, присаживаясь на край кровати. — А ты тут клопов давишь…

Пришла Настасья, тихонько ахнула, поставив банку с медом на табуретку, скрылась за ширмой.

Федор поднял банку на свет так, чтобы и Саша видел, какой он чистый, золотисто-теплый и густой, этот молодой мед.

— Всю зиму, пока ходили в Атлантике, мечтал о нем, — сказал он. — Здесь-то его навалом.

Саша усталыми, но уже совсем прояснившимися глазами следил за Федором. Видно было, что в нем постепенно возникает чувство вины и стыда — что вот он лежит, будто припаянный, на постели, уже не помня, сколько лежит.

— Нет, нет, ты лежи, — приказал ему Федор, когда Саша попытался оторвать голову от подушки. — Ты не торопись, всему свой черед, братишка.

Помолчал. Удивился, услышав, как затрещала сковородка — откуда это у Настасьи, на вид грузной и медлительной, взялась эдакая прыть? Федор не скрывал, что ему стало хорошо и приятно. Он подмигнул Саше, встал и направился за ширму, нашел чистую тарелку, подошел к печи. Нетерпение отразилось на его лице.

Приняв первый блин, дымящийся, в меру поджаренный, Федор опять присел на край кровати, предложил:

— Разыграем?

Саша, отказываясь, помотал головой.

— Рази его заставишь… — вздохнула Настасья.

— Я не заставляю, — сказал Федор. — Пусть мне будет хуже.

Он обмакнул еще горячий блин в мед и на виду у Саши стал с аппетитом есть. Мед стекал по подбородку, Федор смахнул его ладонью.

— Мама, дай полотенце, — тихо проговорил Саша.

— Спасибо, — сказал Федор. — Я-то сам чуть язык не проглотил.

Настасья подносила блин за блином. Федор ел, жмурился от удовольствия, мельком поглядывая на Сашу: не шевельнулась ли в нем хотя бы зависть?

Так продолжалось с полчаса. Настасья, смекнув, зачем Федор затеял это показное обжорство, все таскала ему блинов, покраснела от усердия и затаенной надежды.

— Ешь, кум, десятый блин, я их не считаю, — весело включилась она в игру.

Вдруг оба — Федор и Настасья — замерли. Саша всхлипнул, длинная судорога пробежала по его телу, какая-то сила подтолкнула его снизу, перевернула. Вдавившись головой в подушку, Саша протяжно застонал и заплакал.