За дверью слышались приглушенные голоса старика и Федора, звякала посуда. Ане стало неловко оттого, что она, отлучившись на минутку, забылась, расхныкалась в уединении. Она открыла сумочку, еще раз удостоверилась в том, что коробки на месте, стала доставать зеркало и пудреницу. Зацепила пальцем бумажку, измазанную губной помадой, и вздрогнула — это была записка Сазонихи.

Слабость расплылась по телу, а в душе образовалась пустота. Аня растерялась, подумав, что в этот самый момент, именно в эти мгновенья умирает Саша. Ночь он продержался, собрав последние силы, чтобы умереть при свете.

А она, Аня, устроилась на теплом солнышке и жалуется себе втихомолку на жизнь.

Она встала, почти бегом бросилась к двери. Старик и Федор от неожиданности опешили, застыв кто с чем — старик держал в руке миску с холодной картошкой, Федор банку с огурцами.

— Что с тобой, доченька? — оправившись от испуга, спросил старик. — Таракана, может, увидела?

— Ехать мне надо, — виновато проговорила Аня. — Ждут меня, а я засиделась.

— Да ведь до грачевского автобуса, считай, полтора часика, — старик покосился на Федора, — может, он знает причину спешки. Вроде нет — Федор удивленно помаргивал. И старик, улыбаясь выцветшими глазами, добавил:

— Небось заснула, черти приснились.

— Да там человек помирает в деревне, — всхлипнула Аня. — А вы тут стол накрываете… Я же фельдшерица, медпунктом заведую, ездила за лекарством. Не ночь, а сплошной кошмар… Достала вот…

Она в который раз открыла сумочку.

— Человек добрый попался, — стараясь унять дрожь в голосе, говорила она. — За четверть цены отдал. За семьдесят рублей.

Старик и Федор переглянулись, но шевельнуться никто из них не посмел. Но старик все-таки начал кумекать.

— Это что же за такое лекарство? — изумился он. — Бальзам какой-нибудь китайский, а?

— Натощак не выговоришь… — внезапно уставая, сказала Аня. — Всего-то двадцать пять километров осталось, а человек, может, последний час живет — восемнадцати еще нет.

Федор недоверчиво слушал Аню, опасливо поглядывая на нее — психопатка, что ли?

— Погоди, Хведор, — молвил старик, заметив, как Федор напрягается. — Смерть, она, конечно, не всегда кого надо прибирает… Восемнадцать годков, говоришь… — Старик нахмурился, затем, словно бы провинившийся, украдчивым взглядом скользнул по углу, где когда-то, может быть, висели иконы. — Кто бы рад умереть, так ведь она, слепая, не за того берется… Я ить тоже весной захворал, ну, думаю, крышка, одно только желание было: чтоб без мучений взяла. А тут с телеграммой пришли — Степка, значит, приезжает. Ну как же я допущу, чтобы он к гробу приехал. Встал, пошатался малость, в садик вышел… А Степка через месяц явился…

— Это нас на путину кинули, отпуска отменили, Евстигнеич, — сказал Федор.

— Так вот хожу я, — приветливо сказал Евстигнеич. — Испужалась она меня. — Он помолчал, подумал. — Если бы судьба, все равно бы взяла. Значит, не судьба была… Лекарством тут ее не обманешь. Хоть мильон плати.

— Это очень сильное лекарство, — твердо произнесла Аня. — Потому и дорогое.

— Дай бог, — сказал Евстигнеич, радуясь, что Аня успокаивается. — Тогда и горячку не надо пороть. Такси у нас нет, еропланов нет, чтоб тебя мигом доставить в Грачевку. Сядь, поешь. А то вон сама качаешься, как былинка на ветру. Федор тебя проводит, в автобус посадит.

Евстигнеич пододвинул к ней табуретку, сам первым сел за стол, а Федора звать не стал — для него он был свой. На столе была сметана, огурцы с грядки — толстые, с желтинкой по бокам, помидоры.

— Молодежь, пропустите по маленькой? — поинтересовался Евстигнеич, нарочно медленно шаря под столом.

— Не хочется с утра, — сказал Федор. — День весь пропадет.

— А я вообще мало пью. Только вот вчера пришлось.

— Это по какому такому случаю? — спросил Евстигнеич. — Если не секрет, конешно.

— Да все по тому же… Доставала! — сказала Аня и рассудительно добавила: — На что только люди не идут, чтобы достать.

— Это все от баловства, — сказал Евстигнеич. — Раньше обходились. Без энтих заграничных штучек-дрючек.

— Я о лекарстве говорю.

— Ну это-то ладно, понятно. Тут ради спасения жизни. За это я тебе спасибо скажу… А вот за тряпками да ковришками давятся, будто из ума все выжили. Я как-то мимо магазина иду, смотрю — бабы молодые стоят чуть живехонькие, четыре часа уж стоят. По ним хоть из пушки пальни, не разбегутся… Хведор, сними-ка яичницу с керогаза, горит вроде.

Федор вскочил, принес из сеней чадящую сковороду.

— Стар стал, нос не чует, — сказал Евстигнеич.

— Это я виновата, — вставила Аня. — Не мужское это дело — завтрак готовить.

— А теперь не разберешь — что к чему, — опять настраиваясь на философский разговор, сказал Евстигнеич. — Где мужик нужен — там баба. И наоборот. Это у нас тут, на земле, Хведор. В морях-то у вас испокон веков мужик был главный, оно так и останется. А тут все перепуталось. Вот у них, скажем, — он кивнул в сторону Ани. — У них раньше фершалами мужики в основном были. У таких молоденьких, как она, назначение другое было. Душевное такое назначение — сестра милосердия. А ить забыли слово-то. Милосердствовать вроде бы разучились. Моды такой не стало, а?.. Вы ешьте, не глядите, что я болтаю. Бывает, я сам с собой калякаю…

Аню уже не надо было уговаривать — она, сама того не замечая, ела и ела, и до того увлеклась, что уже забыла, сколько съела. Вдруг она заметила: Федор смотрит на нее, смотрит с удовольствием и умилением, будто на малое дитя.

Аня пристыженно потупилась, боясь дожевывать последний, как она решила, кусок хлеба.

— Я в империалистическую в госпиталь почти мальчонкой попал, — стал рассказывать Евстигнеич. — Была у нас одна сестра милосердия. Ну, не то чтоб вся в точности такая, как она… — Он поглядел на Аню. — Но вот, ей-богу, не вру — как увидел, так вспомнил ее. Ты что это есть перестала? А ты что уставился на нее, балда осиновая?.. Эх! В другой раз я бы вам сыграл. Гармонь у меня сохнет…

Аня кивнула: да, в другой раз — говорить не могла. Голова кружилась и клонилась все ниже — наваливался сон. Борясь с желанием откинуться к стене и закрыть глаза, Аня медленно встала.

— И то верно, — согласился Евстигнеич. — Я ить забыл, что сегодня суббота. Автобус с боем берут по субботам. Так ты, Федор, подсоби ей, а я подожду…

Справившись с головокружением, Аня улыбнулась через силу, сказала:

— Спасибо за угощение!

— Какое там угощение, — отмахнулся Евстигнеич. — Когда будешь здесь, заходи… Яблок наберешь в саду, они у меня пропадают.

У ворот Аня обернулась, помахала рукой старику. Евстигнеич, вышедший на крыльцо в ситцевой рубахе навыпуск, в валенках, снял с седой головы темную кепчонку, сказал, прощаясь:

— Ступай, доченька, ступай…

День субботний, заполошный, продолжался. В небе не было уже предутреннего беззвучия, в нем смешались, слетаясь отовсюду, шумы, голоса. Солнце набирало силу, светило спокойно, не торопясь, обещая тепло и ясность до конца дня.

Разогревшись от быстрой ходьбы, Аня и Федор миновали угловой дом, очутились перед вокзальной площадью. Евстигнеич был прав: на автобусных остановках густо толпились люди, ждали. Несмотря на такую рань, в воздухе над площадью сквозило нетерпение. Хотя понятно было: кому хочется позже всех попасть на грибное место или на речку, где хорошо клюет рыба.

Федор, отвыкший на флоте от суеты и давки, передернул плечами, будто его зазнобило. Он посмотрел на Аню — сейчас она, с виду хрупкая, шла к пятачку, где останавливался грачевский автобус, бойкой решительной походкой.

— Может, машину все-таки поищем? — спросил Федор.

— Чего уж теперь искать, — упавшим голосом сказала Аня, видя, что Федор, опора ее, растерялся. — Три километра пешком надо идти до развилки, ловить попутные до райцентра. А там еще три километра пешком.