— Как же так? — спросила Клава. — Сюда, значит, завернул, больше некуда. Что люди скажут?

— Не волнуйся, береги здоровье…

— Уходи, пока не рассвело, — сказала Клава, сползая с края кровати. — Обо мне ты подумал?

— Куда я такой уйду? — рассудительно проговорил Семен. — Сможешь, оттащи к откосу, там отлежусь…

— Так и думала: с дуринкой… Господи!

Клава уткнулась в одеяло и заплакала.

— Не реви ты. Мишку разбудишь, — тоже маялся Семен. — Ну, так вышло. Приполз…

Широкой, горящей огнем ладонью он легонько накрыл голову Клавы — волосы у нее были прохладные, мягкие.

— Прости, — молвил Семен. — Ты положи меня на пол, сама ложись и спи. Спать полезно. Успокаивает.

— Если тебе негде ночевать, так сам ложись…

За окнами тихо и печально светало. Лампе уже не перебороть было белого света утра. Из угла весело выглянула разрисованная цветочками печь.

Семен и Клава, застигнутые нарождающимся новым днем, надолго примолкли, и почему-то боязно было им шевельнуться.

— А где твой этот… — нарушила тишину Клава, не отрываясь от одеяла. — Чайный корабль?

— Нету его, — отозвался Семен. — Наскочил на рифы.

— Красивый был…

— Знаешь, я его как увидел на картинке, так жизнь стал понимать иначе… Чудно, конечно. Летит себе, все ему нипочем.

— Я думала, ты его в море видел.

— Не был я моряком. Соврал. Танк водил в армии.

— Разбили его?

— Танк-то?

— Корабль…

— Новый сделаю. Жалко, конечно… И вообще — все заново начну.

Будто от тычка вздрогнул, скрипнул своей кроваткой Миша, повернулся на другой бок, затих. Лег к окну личиком, которому утренний свет придавал бледно-голубоватый оттенок.

— Точно, похож на меня, — изумился Семен. — Фотография у меня есть. Такой же я был — божий одуванчик.

Клава, стряхнув с головы руку Семена, вскинулась, поглядела прямо, готовя что-то высказать, но не удержалась от улыбки.

— Похож? Черт страшный…

— Ты в деревне родилась? — внезапно спросил Семен.

— В сибирской.

— Я сразу понял, как тебя увидел. Руки крепкие, работящие. Давно не была у родных-то?

— Боюсь я их, — опять уронив голову, сказала Клава. — Строгие. До сих пор пишу, что замужем, муж на Севере, приедет.

Вот так-то. Вот и Семен, как ни храбрился, сейчас не совладал с собой; сколько ни ершись, душа мягкая предать когда-то должна — и словно с нее самой сорвалась теплая капелька. А тут уже другая напрашивалась, и Семен, помаргивая, стал сгонять ее, но веки не слушались. Сквозь мутноватую пелену он разглядел округлую спину Клавы, белую обнаженную шею, с которой сползла, бойко топорщилась кружевная полоска ночной рубахи. И только сейчас Семен догадался, что все это время, пока ночь сменялась днем, Клава стояла на коленях.

— Больно колени-то… — сказал он, снова дотронувшись до волос Клавы. Хотел сказать другие слова, но долго давился ими, как казалось, давно приготовленными: — А ты напиши родным: приехал с Севера.

И разжался весь, выговорился. Он, закрыв глаза, вслушался в себя, почувствовал, как ждется ему, до того ждется, что до звонкости прыгает в груди сердце. Ему, глупому, но чуткому, поверил Семен, когда оно приняло ответ, недоступный для разума.

В этот раз Клаву было едва слышно, будто выплакивала она печаль, накопленную за долгую разлуку.

Плач ее не мешал ни Семену, ни сыну, ни дню, встающему над землей по-летнему разгульно и высоко.